– Да кому хотелось-то? – крикнул из другой комнаты Потап.
– Вы убили ни в чём не повинного инкассатора.
– Да говорил я тебе, – Данила хлопнул ладонью по столу, – никто не знал, что он там будет. Он бы нас перестрелял всех, если б мы первые не успели.
– И перестрелял бы. А почему? Потому что вы их, б.., грабили! Вы. Грабили. Инкассаторов. Не попов, не пэдэшников...
– Другого выхода не было! Зато теперь у нас есть оружие и паспорта чистые православные.
– Зато теперь вы крепко повязаны с этими чоповцами. И когда Матвею твоему будет нужно, он вас прижмёт и заставит делать то, что захочет. А вы будете перед ним ползать на коленочках и просить не сдавать вас полицаям.
– Бред! – Данила пересёк комнату и остановился у окна. – Им на хрен не надо... А вообще это мы ещё посмотрим, кто перед кем будет на коленках ползать.
– Ну смотри, – Савва встал из-за стола, не прикоснувшись к пистолету, схватил куртку и вышел на улицу.
Смеркалось. За Доном красное солнце опускалось в облака над холмами. Васильев застегнул куртку, сел в кресло на крыльце и закрыл глаза – хотелось попытаться успокоиться.
Скрипнула дверь. Кто-то встал за креслом и несколько минут молчал, не решаясь начать разговор.
– Я уже две ночи не сплю, – тихо произнёс Данила. – Две грёбаные ночи! Сегодня снотворное собрался пить. Понимаешь, вроде бы я и не приглядывался, а, оказывается, помню всё до мелочей: и лицо его, и как пули в него вошли, и как он руками взмахнул... Б.., как же трудно!..
– А Потап?
– А что Потап? Тоже, видать, мучается – ходит ночами на улицу, по утрам как сомнамбула с красными глазами. Да ты видишь ведь – я сам такой же, наверное. Только мы как идиоты друг другу не признаёмся. Но оба всё понимаем. Чёрт! Неужели со всеми так в первый раз? Как долго это будет продолжаться?..
– Время лечит, Данил. Вам надо чем-то забить голову. Или заняться физической работой какой, чтобы к ночи с ног валиться. Паспорта у вас есть – поезжайте в город, устройтесь куда-нибудь на стройку. Увидишь, как быстро всё пройдёт. А я помолюсь за тебя.
– К чему? – удивился Гусельников. – Молитвы эти. Мы всё-таки боремся с религией, а ты... Как у тебя всё в голове совмещается?
– Это вы боретесь с религией. А я борюсь с её неверной трактовкой и неверным применением. С православным тоталитаризмом, если угодно. Понимаешь?
Данила не ответил.
– Я помолюсь за тебя, – снова пообещал Васильев.
– Спасибо, – Гусельников положил ладонь на плечо друга и легонько сжал. – Спасибо.
Утром, когда Савва уехал в Воронеж, Данила заглянул в сумку с оружием: «макарова» и магазинов к нему не было.
Апрель 2044 г. Россия, Воронеж
Мирно текли дни в ботаническом саду. Савва ездил на лекции в университет, потом возвращался в лабораторию, где работал до позднего вечера. Эксперименты очень увлекли Васильева, да к тому же оказалось, что ему приятно долгое время находиться рядом с Машей: смешивать реактивы, сеять бактерий в тесном боксе и рассматривать в полной темноте светящиеся под ультрафиолетом полоски ДНК в геле после электрофореза.
Савва сам не заметил, как перестал ходить на собрания атеистов, и, встретив однажды Мишку Гущина, совершенно не удивился, когда узнал, что Данила с Потапом стали признанными лидерами «подполья» и уже начали планировать какую-то вооружённую операцию. Гущин попытался рассказать подробности, но Васильев лишь отмахнулся – очень уж не хотелось ему вникать в то, что не имело никакого отношения к его спокойной жизни, исследованиям и чему-то призрачному между ним и Машей.
В самом конце апреля, в Страстную пятницу, очередной эксперимент по введению в растительные клетки нужных генов неожиданно удался: посмотрев вечером чашки с колониями клеток под ультрафиолетом, Савва увидел, что многие из них светятся зелёным светом. Это означало, что в клетках прекрасно себя чувствует перенесённая плазмида с геном флуоресцентного белка, а следовательно, и с необходимыми генами синтеза бета-каротина. Теперь оставалось вырастить из этих клеток кусты картофеля и получить первый урожай.
Васильев с радостной новостью поспешил в кабинет к Маше, но ещё в дверях заметил, как сидящая за столом его руководительница вытирает глаза платком. Савва прикрыл за собой дверь, подошёл и, подвинув стул, сел рядом:
– Что случилось?
– Не обращай внимания. Ультрафиолетом, похоже, глаза сожгла.
Маша встала и, подойдя к окну, всмотрелась в темноту.
– Что-то случилось, – недоверчиво повторил Савва. – Я же вижу.
Терентьева не отвечала, сжимая в руке мокрый платок. Васильев подошёл и встал рядом. За окном ничего не было видно, а в кабинете горела лишь настольная лампа, создавая атмосферу, располагающую к откровенным разговорам.
– Скажи мне, Маша. Я пойму. Может быть, смогу помочь.
– Нет, ты не поможешь... Сегодня у Саши день рождения. В этот день мы всегда ходили в океанариум. Лётчик, приходящий в восторг от подводных жителей. Странно, правда? Саша мог полдня простоять у аквариума со скатами и акулами. Приходилось силой оттаскивать, – Маша улыбнулась. – А потом мы ужинали в каком-нибудь кафе: красное вино и обязательно пельмени. Саша очень любил пельмени: варёные, жареные, под соусом, в бульоне... А я уже четыре года не была в океанариуме. И не ела пельмени с красным вином...
Из глаз Маши снова потекли слёзы. Она отвернулась и утёрла их платком.
– Знаешь, я первое время всё смотрела на самолёты ночью: всё мне казалось, что некоторые как-то странно мигают сигнальными огнями, будто пытаются мне что-то передать. Я даже пыталась разгадать этот код, засекала секунды между вспышками, записывала, составляла таблицы... Мне казалось, что Саша не умер, а чиновники, говоря, что тело не нашли, меня обманывают. Будто какой-то заговор вокруг меня, а Саша хочет вернуться, но не может. И вот пилоты пытаются мне передать весточку от него. Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая?
– Нет, – искренне признался Савва. – Совсем нет. Это бывает, это нормально. Я сам, конечно, не был в подобной ситуации, но понять могу. Представляю, как тебе трудно и больно. Чем я могу тебе помочь? Что сделать?
Маша взяла Савву за руку и пожала:
– Спасибо. Ты уже помог тем, что выслушал. Понимаешь, у меня совсем нет подруг: подевались куда-то в первый же год. Родители в Борисоглебске – я их по полгода не вижу. Да и не очень-то мы близки с ними. Мне совсем не с кем поговорить. А как трудно носить всё в себе! Думать постоянно об этом, иногда разговаривать вслух самой с собой...
В эту минуту Савва явственно ощутил слабость и беззащитность Маши, и ему нестерпимо захотелось защитить, уберечь эту хрупкую черноволосую девочку от всего зла прошлого и будущего. Он вдруг отчётливо понял: вот она – его судьба. Васильев сжал руку Терентьевой в своих, повернулся и сдавленным голосом спросил:
– Хочешь, я буду твоим другом? Если захочешь, я буду просто молча тебя слушать, буду всегда рядом, когда понадобится, буду делать для тебя всё, чтобы ты больше не плакала. Маша?
Та удивлённо взглянула на Савву, не до конца понимая, что скрывается за его словами.
– Я серьёзно, – уверял Васильев. – Давай закроем здесь всё и пойдём ко мне: там тепло, я заварю чай с чабрецом, поговорим?
Маше очень не хотелось сейчас возвращаться в пустую квартиру: ещё десять минут назад она собиралась провести всю ночь в кабинете, забивая голову статьями из научных журналов. И поэтому она согласилась.
Маша сидела на кровати, поджав ноги и укутавшись в одеяло из верблюжьей шерсти. С задумчивым взглядом она пила горячий чай, держа чашку обеими руками. На столе стояли пустая тарелка от бутербродов и корзинка с пряниками, а на коленях Терентьевой лежала уже половина плитки горького шоколада. Савва расположился на стуле напротив и, сидя вполоборота к Маше, запивал пряник чаем.
– Ты не думай, что у меня совсем не было подруг, – сказала Терентьева. – Они были: четыре девчонки, однокурсницы. Мы часто виделись. Особенно, когда Саша был в рейсе. А потом раз – и через пару месяцев после крушения две из них перестали приходить, а когда я им звонила, ссылались на занятость. Третья, Алиса, пыталась меня в церковь водить, думала, от всех этих молитв, крестов и свечек мне легче станет. Я честно пыталась внедриться, раньше ведь не очень часто посещала. Но как-то не по себе мне там стало: и от обстановки, и от того, что священник говорил о Саше. Ну не верила я тогда: голова была забита мыслями о заговоре, сигнальных кодах и всем остальным. А он глупости какие-то порол о рае и ангелах! Перестала я туда ходить и с Алисой разругалась. Потом чиновники из «Росавиации» свалили всю вину на пилотов, хотя я уверена, что расследование спустили на тормозах, а обвинить Сашу было легче всего. Я писала заявления, требовала доследования. И, кстати, Даша – последняя моя подружка, – мне помогала во всём, поддерживала. Но и она, в конце концов, не выдержала. Я, конечно, тогда была похожа немного на чокнутую, плохо за собой следила, никакого макияжа, стрижки. Пошла опять в церковь, а этот идиот в рясе начал мне про прощение грехов, мол, замаливать надо: сколько жизней мой муж по халатности своей отправил на тот свет. Ну я и перевернула эту хрень со свечками, накричала на священника. Дашка со мной там была, пыталась успокоить, начала оправдываться перед попом. Вот я и послала их всех вместе куда подальше. Больше она мне не звонила и не приходила. Так вот... И уже почти три года я сама с собой разговариваю, смотрю по ночам на самолёты и, засыпая, надеюсь, что проснусь в прошлом.
