Такой версии драмы придерживается Альдо Нути.
Но как же так получается? Игру-то ведь затеял он, маленький паяц. Отчего ж это он разбился вдребезги, коль игра была столь простой и легкой?
Долой вопросы, долой удивление. Тут надо делать вид, будто всему веришь. Альдо Нути не следует брать вину на себя, напротив, он должен вызывать жалость, лгать, сочинять небылицы про маленького паяца, который есть не что иное, как воплощение его собственного тщеславия: личико с отколотым носом, ручки без пальцев, пружинка на груди выпрыгнула и разорвала кафтанчик. Пусть себе врет! Тем более что ложь ему нужна, чтобы слезы лились обильнее.
Это не настоящие слезы, поскольку, даже плача, он не желает испытывать истинной боли. Он не хочет слез, презирает их. Он хочет большего, и за ним нужен глаз да глаз. Для чего, с какой целью он явился сюда? Ему некому мстить, коль скоро предателем оказался Джорджо Мирелли, покончив с собой и швырнув свой труп между сестрой и ее женихом. Так я ему и сказал.
— Я знаю, — ответил он. — И все же виной всему эта женщина. Если бы она не явилась, не взволновала юного Джорджо, если бы не поймала его на крючок, не соблазнила, не распалила уловками (которые, по правде говоря, только неопытному мужчине могут показаться коварными; они вовсе не коварны, и такой, как я или вы, сразу поймет, что на самом деле они — гадюки, которых можно обезвредить, выбив ядовитый зуб), я бы не оказался в таком дурацком положении! Она сразу распознала во мне врага, понимаете? И решила ужалить исподтишка. Я с самого начала дал ей понять, что ужалить меня ничего не стоит. Я хотел, чтобы она вонзила в меня свои зубы, и это обезвредило бы ее навсегда. И мне удалось! Но Джорджо, Джорджо, Джорджо был отравлен! Ему следовало предупредить меня, что напрасно и пытаться выбить у этой гадюки ядовитый зуб!
— Какая же она гадюка, помилуйте! — не удержался я и заметил: — Слишком наивная для гадюки, вы уж меня простите! Так быстро, так легко ужалить вас… Может быть, она хотела гибели Джорджо Мирелли?
— Возможно!
— Но для чего? Если ей уже удалось погубить Джорджо Мирелли, выйдя за него замуж? Не подыграла же она вам, не позволила же выбить ядовитый зуб до того, как добилась цели?
— Но она и не подозревала о моих намерениях!
— Да какая же после этого она гадюка, бросьте! Вы полагаете, гадюки существа не подозрительные? Гадюка укусила бы после, а не до того! Если она укусила до — значит, либо она не гадюка, либо хотела расстаться со своим ядом ради Джорджо. Нет, постойте, выслушайте меня… Я говорю вам все это потому, что… я согласен с вами, видите ли. Она хотела отомстить Джорджо, но еще до того, как появились вы, в самом начале. Я так думаю. Я так думал всегда.
— Отомстить? За что?
— За нанесенную обиду, которую женщина нелегко прощает.
— Да какая она женщина, эта…
— Бросьте, она женщина, господин Нути! Вы хорошо знаете женщин, знаете, что все они одинаковы, особенно в этом.
— Какая обида? Не понимаю.
— Послушайте, Джорджо был целиком поглощен своим искусством, да или нет?
— Да.
— На Капри он встретился с этой женщиной, и она стала для него объектом созерцания, идеальной моделью.
— Да, умышленно.
— Он не видел, не хотел видеть в ней ничего, кроме тела, которое мог ласкать кистями на холсте, в игре цвета и света. Вот тогда она, обиженная и рассерженная, решила отомстить ему и соблазнила его. Я с вами согласен! Соблазнив его, она, из желания сделать месть еще более жестокой, не отдавалась ему до тех пор, пока Джорджо, ради обладания ею, не предложил ей руку и не отвез в Сорренто, к бабушке и сестре. Не так ли?
— Нет, в Сорренто — это она потребовала, это было ее требование!
— Ладно, пусть так. Я мог бы сказать: обида за обиду. Но теперь не скажу, теперь я хочу придерживаться вашей версии, господин Нути! А сказанное вами заставляет меня думать, что она попросила Джорджо представить ее бабушке Розе и сестре, с тем чтобы найти предлог для разрыва с ним.
— Разрыва? Но зачем?
— Так ведь она уже достигла цели! Месть состоялась! Джорджо был побежден, ослеплен, захвачен ею, ее телом до такой степени, что собирался на ней жениться! Этого ей было довольно, большего не требовалось! Все остальное — свадьба, совместная жизнь, которая наверняка сразу же привела бы его в отчаяние и заставила раскаяться в содеянном, — все это принесло бы несчастье обоим, брак стал бы для них обузой… Вероятно, она думала не только о себе, ей и его было жалко.
— Вы так полагаете?
— Да вы ведь сами меня в этом убеждаете, сами заставляете так думать! Вы же считаете эту женщину коварной! Послушать вас, синьор Нути, так ее поведение оказывается нелогичным для коварной женщины! Представьте только: коварная женщина, которая потребовала свадьбы и с такой легкостью отдалась вам еще до замужества…
— Отдалась мне? — вскричал Нути и вскочил, загнанный моей логикой в тупик. — Кто вам сказал, что она отдалась мне? Да она никогда не была моей, никогда… Вы думаете, я мог на это надеяться? Мне нужно было только доказательство, что с нее станется… доказательство для Джорджо!
Я на минуту опешил и смотрел на него разинув рот.
— И эта гадюка сразу предоставила доказательство? И вам ничего не стоило его заполучить? Стало быть, стало быть… простите…
Я считал, что победа наконец-то в моих руках и вырвать ее не удастся. Мне еще предстояло усвоить, что именно в тот момент, когда логика, сражаясь со страстью, полагает, будто победа непременно останется за ней, страсть внезапно вырывает у нее эту победу и пинком прогоняет ее со всем набором разумных доводов и выводов.
Какие тут еще могут быть доводы, если несчастный Нути, охмуренный этой женщиной и преследующий вполне очевидные цели, не смог обладать ею и в теле его засела злость после всех страданий, которые выпали ему на долю? Маленький, глупенький паяц из тщеславия счел вначале, что сможет легко обвести вокруг пальца такую женщину, как Варя Несторофф. Как теперь убедить его в том, что ему лучше уехать отсюда, и заставить его признать, что нет смысла затевать ссору с другим мужчиной и домогаться женщины, которая знать его не желает?
И тем не менее… тем не менее я попытался уговорить его уехать и спросил, чего он наконец хочет и на что надеется.
— Не знаю, не знаю, — крикнул он. — Она должна быть со мной, страдать вместе со мной. Я не могу без нее, не могу больше так жить, один. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы сломить Дуччеллу, я заставил вмешаться наших общих друзей, но ясно, что все кончено. Они не верят моим мукам и отчаянию! Мне нужна опора, я не выживу в одиночку. Понимаете, я схожу с ума, схожу с ума! Знаю, эта женщина — ничтожество, но цену ей набавляет то, что я столько страдал из-за нее и продолжаю страдать. Это не любовь, это — ненависть, это кровь, пролившаяся из-за нее. И раз уж она пожелала утопить мою жизнь в этой крови, то мы оба пойдем на дно, прильнув друг к другу. Терпеть одиночество я больше не могу!
Я вышел из его комнаты, лишив его возможности высказаться, излить душу. Вот сейчас я могу открыть окно и смотреть на звезды, а он там у себя мучается и льет слезы, охваченный злостью и отчаянием. Если б я вернулся к нему и с радостью воскликнул: «А знаете, господин Нути, на небе есть звезды. Вы точно об этом забыли, но звезды есть!» Что бы случилось?
Скольким мужчинам, затянутым в омут страсти, угнетенным, раздавленным нищетой или грустью было бы неплохо вспомнить, что выше потолка есть небо и на нем — звезды, даже если это и не приносит им религиозного утешения. Когда мы смотрим на звезды, исчезает, словно в бездне, растворяется в пустоте галактик наше немощное ничтожество и любая причина страданий начинает казаться смехотворной, пустой. В минуты тревоги и волнения следовало бы думать о звездах. Я — думаю, потому что с недавних пор смотрю на мир и на себя самого как будто издалека. Если бы я вошел к Нути и сказал, что на небе есть звезды, он попросил бы передать им пламенный привет и выгнал бы меня, как шелудивого пса.
Разве после всего этого я могу быть его стражем, как хотелось Полаку? Представляю, каким взглядом смерит меня Карло Ферро, встретив в компании Нути на «Космографе». Но, Бог свидетель, у меня нет оснований предпочитать одного другому.
Я предпочел бы, с привычной бесстрастностью, продолжать работу кинооператора. Я не стану смотреть на звезды через распахнутое окно. Увы, с тех пор как на «Космограф» заявился этот треклятый Земе, я и на небе уже вижу кинематографические чудеса.
— Выходит, дело серьезное? — с загадочным видом спросил, войдя ко мне комнату, Кавалена.
Бедняга держал в руках три носовых платка. После долгих выражений соболезнования этому чудесному «барону» (то бишь Альдо Нути) и рассуждений о бессчетных, как морские песчинки, людских несчастьях он, в качестве доказательства, развернул передо мной три носовых платка — сперва один, потом второй, затем третий — и воскликнул:
