Боб остановил машину у подножия бесконечной конфигурации железных лестниц с железными перилами, с качавшейся на каждой площадке тусклой лампой. Долгий подъем, думал Эдвин, по пути вполне может что-нибудь произойти, — легкий прыжок через первый барьер; лихорадочный стук в чью-то дверь, крик «Полиция, полиция!»; подножка Бобу, болезненное падение, трепыхающийся с ним вместе лосось; мозги Боба, вышибленные его же бутылкой, ловко стянутой из коробки. Но ничему этому не суждено было сбыться. Боб сказал:
— Первый пойдешь по ступенькам. — Сказал это еще в машине, не спуская с Эдвина пристальных безумных глаз, протянув длинную руку назад за коробкой. — А я прямо следом, чтоб никаких фокусов больше не было, понимаешь. Потому что, — пояснил Боб, — я в рукаве нож ношу и на этот раз пущу в дело. Могу, приятель, и пырнуть, и метнуть. Я теперь начеку, так что больше не пробуй меня за-долбать. Хватит с меня уже, понимаешь, твоих закидонов.
На четвертой площадке Эдвин взмолился об отдыхе на минуту. Только что из больницы, запыхался, в плохом состоянии. Безжалостный Боб погнал его наверх, хрустко ткнув горлом бутылки. А на шестой, и последней, площадке сказал:
— Вот и пришли. Я ж тебе говорил, что недолго. — Эдвин, держась за перила, глядя далеко вниз на уличные фонари, вдохнул несколько раз полной грудью разреженный воздух. — Видишь дверь, — сказал Боб. — Особое устройство. Никто не вышибет, точно. Из одного фартового дома, бомбежку выдерживает, вот так вот. В Белгрейвии[72]. — Запыхавшийся Эдвин видел под качавшейся лампой массивную дубовую панель, молоток — потускневшую скалившуюся львиную голову. Боб вставлял большой железный ключ. Засов скрипнул, вся дверь простонала прелюдию к величавому дому. — Ты вперед, — велел Боб. Темнота, запах чьего-то чужого дома, потом вспыхнувший свет разоблачил убожество крошечной прихожей Боба. — В месяц шесть никеров, — сообщил Боб, — не так уж и плохо с учетом всего. — Прошагали меж двумя рядами пустых бутылок из-под джина и виски, — почетный поблескивающий караульчик. Потом Боб отправил в мир света гостиную. Пивные бутылки и липкие матовые стаканы, разбитый викторианский диван с лежавшей на нем пылью, проигрыватель. Боб пнул выключатель электрического камина: поддельные угли и спрятанный вентилятор прикидывались живым пламенем. — Ну, — сказал Боб, по-прежнему держа под левой рукой коробку с едой, — даже не пробуй схватить этот ключ. — И помахал Эдвину ключом. — Ты останешься тут на какое-то время, вот что ты сделаешь; даже не пробуй смыться. Оглядись, или сядь, или еще чего-нибудь, пока я соберу нам чего-то поесть. — И ушел, оставив ключ на ободранном и побитом столике, претерпевшем жестокое обращение предмете обстановки, вызвавшем в Эдвине чувство искренней жалости. Эдвин прошел к дверям гостиной, увидел в затхлой кухоньке спину Боба. Боб готовился готовить еду. Он еще оставался в реглане, элегантном среди пустых банок из-под сардин, мутных молочные бутылок, сухих хлебных корок. Тихо пел маленький холодильник. Эдвин тихо прокрался с ключом к входной двери квартиры. Нет, впрочем, недостаточно тихо. Боб с ножом в руке оглянулся и помрачнел. — Слушай, — сказал он, демонстрируя нижние зубы, — не хочу я тебя лупцевать, потому что, догадываюсь, тебе это может понравиться. Не знаю — покуда не знаю, — что тебе нравится, что не нравится. Это мы и узнаем. Только ты отсюда не смоешься. — Он выхватил ключ у Эдвина и положил в карман своего пиджака. Потом, ведя Эдвина назад в гостиную, сменил топ и жалобно проскулил: — А в чем дело? Я тебе не нравлюсь?
— Дело не в том, — сказал Эдвин, — нравишься или не нравишься. Я не знаю, зачем ты сюда меня притащил, но если считаешь меня извращенцем, то полностью ошибаешься. Я вполне нормальный.
— Ты? Нормальный? Смехота. Чокнутый, точно так же, как я. По глазам твоим вижу. Все твое поведение на это указывает. Вот съедим копченого лосося и серьезно возьмемся за дело. Покажу тебе пару вещичек, поглядим, чего скажешь. Но сперва поедим. Пойдешь со мной на кухню, чтоб я тебя видел.
— Говорю тебе, это бессмысленно, — доказывал Эдвин. — Ничего общего между нами я даже придумать не в силах. Вполне можешь меня отпустить. Только время зря тратишь.
— Поглядим, — кивнул Боб, втолкнул Эдвина в кухоньку, вытащил из тумбочки под раковиной два грязных стакана для джина. — Шампанского дернем, — сказал он. — Смотри. — Эдвин посмотрел: «Вдова Клико» 1953 года. — Открывай, — сказал Боб, — выпьем, пока я режу лосося. Если пробкой в меня попадешь, не пожалуюсь.
Эдвин начал кое-что соображать. И сказал:
— Ты мазохист. Да?
— Чего? — подозрительно переспросил Боб.
— Мазохист. Физическую боль любишь. Может быть, флагеллант. Да?
Боб явно знал значение второго термина.
— Хлысты, — взволнованно вымолвил он. — Хлысты. Хлысты люблю. Пошли, посмотришь мои хлысты. Давай, давай. Потом можно поесть. — Возбужденно дрожа, дыша быстро и неглубоко, он потащил Эдвина через прихожую в другую комнату. Нащупал выключатель, втолкнул Эдвина. Комната была пуста, не считая буфета и фаланги пустых бутылок. Полуослепший Боб трясся над буфетом, дергал дверцы, а потом сказал: — Смотри. Мои, все мои, чертова дюжина. Хлысты. — Вытащил из буфета хлысты, бросил на пол к ногам Эдвина, — пастушьи хлысты, девятихвостая плеть, хлыст наездника, длинный для каравана мулов, один с перламутровой рукояткой, детский хлыст для волчка, один устрашающего плетения кнут, ремень с шипами, — хлысты. — Бери, какой хочешь, — предложил он Эдвину, сгорая от возбуждения. — Выбирай, какой нравится. Давай. Давай, чтоб ты лопнул. Я хочу видеть тебя с ним в руках. — Эдвин колебался. — Давай. Давай. — Боб был в смертельной агонии, все так же в пальто-реглане.
— Нет, — сказал Эдвин.
— Возьмешь. Должен. Смотри. — Боб начал срывать с себя верхнюю одежду. — Покажу, — глухо проговорил он, задушенный рубашкой. — Вот, — сказал он, отшвыривая ее. — Смотри сюда. Пятьдесят швов на спине. Пятьдесят. — И продемонстрировал широкую спину, шишковатую, испещренную шрамами. — А мне плевать. Можешь хлестать с любой силой. Мне плевать. Давай. ДАВАЙ, — вопил он.
— Не буду, — сказал Эдвин. А потом добавил: — Если побью, выпустишь?
— Да, да, да, да, да.
— Но всего один раз. Только один. А потом ты отпустишь меня?
— Все, что скажешь, чего пожелаешь. Давай, щелкай.
Эдвин выбрал хлыст с короткой крепкой рукояткой и длинным ремнем, щелкнул им в воздухе, а потом по спине Боба. На морщинистой истерзанной спине возник сердитый снимок хлыста.
— Сильней. Сильней, — молил Боб. Эдвин почувствовал, как в низу живота у него поднимается садистская радость. Это уж совсем ни к чему. Обозлившись на себя, еще щелкнул хлыстом. И еще. Потом швырнул поганый предмет через всю комнату, хлыст звякнул о бутылки, упал мертвой змеей. Боб лежал лицом вниз на полу, задыхаясь, спокойный. Он свалился на груду собственной верхней одежды.
— Теперь пусти меня, — сказал Эдвин. — Дай ключ.
— Нет, — прозвучал голос с пола.
— Ты обещал. Пусти.
— Нет, нет. Останься.
Эдвин, кроткий доктор Прибой, злобно пнул Боба, стараясь сбросить его с пиджака, где покоился ключ.
— Да, — сказал Боб. — Сделай так еще раз.
— Я, — сказал Эдвин, — забью тебя до смерти, черт побери, если не дашь ключ.
— Да, да, давай.
Ничего хорошего не выходило.
— Ты свинья, — заключил Эдвин. Боб расплакался. Презирая себя, Эдвин пошел в прихожую, толкнул входную дверь. Она безусловно была заперта. Вошел в спальню, увидел усеявшие ее бутылки, незастланную кровать с нуждавшимися в смене простынями, изодранные соблазнительные журналы кругом. Окно открывалось в шестиэтажную пустоту. Эдвин отошел от него, с изумлением обнаружил на стуле журнал, посвященный исключительно бичеванию. Зачарованно перелистал глянцевые страницы: страстные объявления раздел за разделом, изображение в действии свирепых хлыстов, ученая статья о вавилонских камерах пыток, многословная редакционная статья с упоминанием о кровном братстве читателей. Читая с разинутым ртом, услыхал трижды стукнувший молоток, львиную голову. Боб со стонами пошел в пальто к двери, успокоенным взором взглянув по дороге на Эдвина.
— Ты, — сказал он, — останешься тут. Это по делу.
Эдвин нашел на туалетном столике пачку непристойных снимков, начал перебирать, поражаясь возможности извращенного варьирования темы, которая в его здоровые времена казалась столь простой. Услышал шотландский говор вошедшего, вероятно мужчины из Горбалса. Из гостиной доносилась беседа:
— Зекай навздрянь, смотри, не фраернись.
— Заныкай хабар под вердник и ховай до самого крафтера.
— На вось?
— В основном махалы по ходке барыги. Свистнут, когда колотушки закинут на хазу.
