— Борис, я ушам своим не верю. Да вы сентиментальны!
— Слова призраков — наш удел. Я прочел начертанное на стене, и оптимизма не прибавилось.[2] «Уобернский приют» долго не протянет. У меня, конечно, есть кое-какие запасы, — он широким жестом обвел большую комнату, — но они тоже не вечны. Если мы все не озаботимся ближайшим будущим, оно может для нас не наступить.
— И что мы должны делать?
— Строить планы. Искать пути. Действовать.
— Вы рассчитываете, что Виктория прислушается к вашим словам?
— Не уверен. Но если ты меня поддержишь, мои шансы возрастут.
— Почему вы думаете, что я имею на нее влияние?
— У меня есть глаза. Я же вижу, Анна. Она в тебя влюблена.
— Мы просто дружим.
— Не «просто», моя дорогая. Все гораздо серьезнее.
— Я вас не понимаю.
— Поймешь. Рано или поздно ты все поймешь, вот увидишь.
Борис был прав. Со временем я поняла. К чему шло, туда и пришло. Но поняла я далеко не сразу, только когда это случилось. Наверно, тут нечему удивляться — такой простушки, как я, днем с огнем не сыскать.
Не подгоняй меня. Я знаю, что начинаю запинаться, но мне трудно подыскать нужные слова. Ты должна понять, в каком мире мы жили — в предощущении катастрофы, с сознанием абсолютной невозможности происходящего. Лесбийство — не более чем медицинский термин, который мало что объясняет. Парой в привычном смысле слова мы с Викторией никогда не были. Правильнее сказать, мы стали друг для дружки прибежищем и утешением. Секс, по большому счету, не играл особой роли. В конце концов, тело — это всего лишь тело, и не так уж важно, чья рука к нему прикасается, мужчины или женщины. Виктория подарила мне наслаждение, но она также вселила в меня отвагу жить сегодняшним днем. Это — главное. Я перестала постоянно оглядываться назад, и это помогло притупить боль, с которой я давно уже не расставалась. Это не значит, что я выздоровела, но хотя бы перестала ненавидеть себя и все, что со мной произошло. Меня полюбила женщина, и я тоже оказалась способной на любовь. Я не прошу тебя отнестись к этому с пониманием, просто прими как данность. Я о многом в своей жизни сожалею, но это не тот случай.
В конце лета, когда пошел третий или четвертый месяц моего пребывания в «Уобернском приюте», Виктория заглянула ко мне, чтобы, как обычно, поболтать на сон грядущий. Я чувствовала себя смертельно усталой, к тому же разболелась поясница, так что настроение у меня было хуже некуда. Она принялась растирать мне поясницу, чтобы мышцы расслабились; на ее месте так поступил бы кто угодно. Но все дело в том, что со времен Сэма никто ко мне не прикасался, я успела забыть, как это приятно. Сначала она массировала через майку, но потом ее пальцы заскользили по моей коже. Это было непередаваемо, я купалась в неге, мое тело жило отдельно от меня. По-моему, ни я, ни она еще не понимали, к чему это может привести. Это был медленный многоступенчатый процесс без очевидной цели. В какой-то момент простыня соскользнула на пол, но я ничего не сделала, чтобы снова укрыться. Руки Виктории захватывали все новое пространство — мои ноги, попу, бока, плечи, и скоро не осталось таких мест, которые бы не жаждали ее ласк. Я перевернулась на спину, а Виктория склонилась надо мной, и одна грудь выскочила из распахнувшегося халата. Ты такая красивая, сказала я, что хочется умереть. Я приподнялась и начала целовать ее налитую чудесную грудь, не сравнить с моей, этот нежный коричневатый диск вокруг соска, провела язычком по голубым жилкам. В первые мгновения это был шок для меня самой, я потакала желанию, которое может зародиться разве что в смутных снах, но это чувство недолго тревожило меня, я дала себе свободу, и меня окончательно захлестнула эта волна.
Мы продолжали вместе спать на протяжении нескольких месяцев, и скоро я свыклась с этой новой для себя ситуацией. Работа в «Уобернском приюте» опустошала, особенно если у тебя нет родного плеча, заветной бухты, где можно бросить якорь. Слишком много людей приходило и уходило, слишком много жизней мелькало перед глазами: только успел узнать человека, как он уже собирал манатки и был таков, а на его кровати спит новый постоялец, сидит на его стуле, ходит по парку. И эти лица сменяют друг друга, как в калейдоскопе. Только мы с Викторией постоянно были вместе, в радости и в горе, единственная постоянная величина в меняющемся мире. Эта надежная связь примирила меня с работой, стала бальзамом для души. Позже произошли события, положившие конец этим отношениям, о чем я скоро расскажу, но, по большому счету, ничего не изменилось, нить не оборвалась. Я поняла раз и навсегда, какая она замечательная, Виктория.
Середина декабря, первые заморозки. Эта зима выдастся не такая лютая, как давешняя, но тогда мы этого еще не знали. Наступление холодов невольно вызывало в памяти те морозы, и чувствовалось, как нарастает паника, как люди мысленно сжимаются в ожидании неизбежного. Очереди перед «Уобернским приютом» заметно выросли, и, чтобы переварить этот поток, мне приходилось трудиться сверхурочно. В то утро передо мной быстро прошло человек десять, каждый со своей удручающей историей. Одна из них, Мелисса Рейли, женщина лет шестидесяти, настолько не владела собой, что тут же разрыдалась, вцепилась в мою руку и стала умолять найти ее мужа, о котором с июня месяца она ничего не знала.
— Чего вы от меня ждете? — сказана я. — Чтобы я все бросила и пустилась с вами на поиски? У меня, в некотором роде, есть обязанности.
Она устроила мне сцену, что-то от меня требовала, и я не выдержала.
— Послушайте, — сказала я. — Не вы одна в этом городе потеряли мужа. Мой тоже пропал примерно год назад, и у меня есть все основания думать, что его давно нет в живых. Я что, рыдаю, рву на себе волосы? Судьба нас всех испытывает.
Я презирала себя за эти банальности, за бесцеремонность в обращении с ней, но ее истерика, ее бессвязный лепет о мистере Рейли, об их свадебном путешествии тридцатисемилетней давности, об их детях — все это вывело меня из равновесия.
— Мне до тебя дела нет, — вдруг заговорила она другим тоном. — Бессердечная стерва! Тебя бросил муж? Туда тебе и дорога. А заодно можешь засунуть этот роскошный приют себе знаешь куда? Если бы покойный доктор мог тебя услышать, он перевернулся бы в фобу!
И дальше все в таком роде. После чего миссис Рейли встала и в гневе удалилась. Я уронила голову на руки, закрыла глаза и сказала себе, что на сегодня с меня хватит. Я сама была виновата в том, что не сумела сдержаться, а в результате собеседование превратилось черт знает во что. Мне не было оправдания, я не имела права вываливать свои проблемы на несчастную, которая от горя едва не потеряла рассудок. Тут я на несколько минут отключилась, а может, всего на мгновение, хотя показалось, что прошла вечность. Словом, когда я открыла глаза, я увидела перед собой Сэма. В первую секунду я подумала, что все еще сплю и он мне снится.
Потом решила, что я проснулась, но тоже во сне. А потом сказала себе: «Сэм!» — и сразу все сомнения отпали. Это был он и не он. Сэм в чужой оболочке, поседевший, с синяками на лице, с почерневшими, изуродованными пальцами, в жалких лохмотьях. Он сидел напротив меня — мертвый отсутствующий взгляд, весь в себе, большой потерянный ребенок. Все это я увидела, как при вспышке молнии. Сэм меня не узнал. У меня колотилось сердце, я была близка к обмороку. Вдруг две слезы покатились по его щекам. Он закусил нижнюю губу, у него задрожал подбородок. Через секунду он затрясся всем телом, и застрявшее было рыдание вырвалось наружу. Он отвернулся, чтобы попытаться взять себя в руки, но спазмы душили его, и даже сквозь стиснутые зубы прорывались судорожные сдавленные стоны. Я обогнула стол и обняла его сзади. В прорехах старого пальто зашуршали газетные комки. Тут уже я расплакалась и не могла остановиться. Я изо всех сил прижималась к нему, зарывалась лицом в ветхую ткань и продолжала рыдать.
Все это происходило год назад. Прошли недели, прежде чем Сэм оказался в состоянии рассказывать о том, что с ним произошло, но эти истории были туманными и непоследовательными, изобиловали белыми пятнами. По его словам, в голове все смешалось, и он с трудом отделял одно событие от другого. Прождав меня всю ночь, он на рассвете отправился на розыски. А когда около полуночи вернулся, библиотека уже горела. Вместе с толпой, сбежавшейся на пожар, он стал свидетелем того, как обвалилась крыша и как огонь пожирает все без разбору. Он мысленно видел картину уничтожения своей рукописи: вот языки пламени подбираются к нашей комнате, в считаные секунды драгоценные листы превращаются в горстку пепла.
После этого у него ничего не осталось — кроме одежды, которая на нем была, и каких-то денег в кармане. Два месяца он занимался только тем, что искал меня; ел что попало, спал где придется. Так продолжалось до конца лета. К тому времени он оставил попытки меня найти. Сэм понял, что меня давно нет в живых и он понапрасну терзает себя иллюзиями. Он набрел на заброшенный железнодорожный узел в северо-западной части города и обосновался в помещении станции Диогена среди бомжей и сумасшедших, которые бродили, как тени, по длинным коридорам и залу ожидания. Он превратился в зверя, в медведя-шатуна. Один-два раза в неделю он нанимался за гроши грузчиком к какому-нибудь мусорщику, но делал это в самом крайнем случае, вообще же предпочитал бездействовать.
