- Странно, что мы именно так друг друга приветствуем. Такими словами. Мы не виделись два месяца, в этот раз. Я о тебе часто думал, каждый день. Ты не тратишь время на то, чтобы посидеть с товарищами в пивной или навестить девушку. Ты садишься на первый же подходящий поезд, который привозит тебя сюда, вскарабкиваешься на дерево и через окно попадаешь ко мне. Я, заранее зная о твоем прибытии, мучаюсь от нетерпения и страха, что ты можешь опоздать или вообще нарушить заведенный между нами порядок. Ты не опаздываешь. Ты вскарабкиваешься на дерево - и потом... посреди этой радости... этой встречи... мы находим только такие слова... которые нам мешают. - Он опять начал ходить кругами по комнате. Гари ничего ему не сказал, ничего не ответил.
- Время, конкретный час... становится иногда очень жестким, неустранимым препятствием. Наша речь натыкается на стены абсолютного настоящего. Ни один из нас не может пробиться к другому. Я услышал бы эту тишину неподвижного стояния... будь я сейчас один...
Матиас задумался, качнул головой, будто желая опровергнуть собственные слова; потом принес поднос с бутылкой портвейна и двумя бокалами, поставил на письменный стол. Разлил вино.
- Чокнемся, Гари, - сказал он.
Тот, чей помрачневший взгляд был опущен, поднял голову, взглянул на темное вино в бокалах, ответил:
- Ты ведь знаешь... я не пью... никакого алкоголя.
- Так было раньше. Я предложил, не подумав. Или, сам того не сознавая, решил, что за истекшее время ты мог от своего правила отказаться.
- Нет. Я не пью, не курю. То и другое вредит здоровью... и радости...
- Радость... Гари, ты знаешь радость только одной разновидности: чрезмерную. Я бы хотел быть увереннее в себе, чтобы я мог бранить тебя. Нет, бранить совершенное никто не вправе. Это неизбывная потребность - такое, как у тебя, саморасточительство, наполняющее всю душу... Оно подобно глубочайшему познанию... самой действенной музыке. У меня же от него голова идет кругом... Я вижу твое спокойное лицо... и слышу слова, свидетельствующие о том, что тебя неотступно окружает опасность. Несчастье коренится в нашей бренности... в том, что нет неподвижного стояния. Я знал тебя как друга моей юности... и уже сколько-то времени знаю как взрослого человека. Я понимаю, что предстоял тебе недостаточно долго... недостаточно ответственно. До сих пор я лишь видел сон. Но теперь постепенно просыпаюсь...
Гари скривил рот в гримасу, выражающую и насмешку, и радость.
- Послушать тебя, так можно подумать, что я первейший распутник, - сказал он. - А между тем, я много недель жил жизнью аскета. Сегодня же, вновь почувствовав под ногами землю, мостовую, я не поспешил в бордель, а отправился прямиком на вокзал, чтобы как можно скорее попасть к тебе.
- Слова отнимают у фактов подобающее им измерение,- ответил Матиас, устыдившись. - Ты силен... и вместе с тем ужасающе простодушен. Ты уничтожаешь противника - меня - полным отсутствием хитрости... своей открытостью.
- Чего же ты, собственно, хочешь? - Молодой моряк повторил вопрос, который задавал раньше.
Сын директора пароходства поднес к губам бокал, осушил его. Потом, ни слова не говоря, подошел к высокому книжному шкафу, быстро окинул взглядом ряды книг.
- Я ищу одну тонкую книжечку, - сказал он. (Очевидно, он не сумел найти ее сразу, поскольку из-за одолевавших его мыслей не присматривался к корешкам внимательно.) - Впрочем, эти три строчки... из одного стихотворения. .. я их тебе прочту и по памяти, - пробормотал он, снова поворачиваясь к Гари.
Чего хотел тогда, сам я не догадался:
Был слишком робок, сумрачен, закрыт
И по своей вине чужим тебе остался.
Матье выталкивал строки сквозь суженную гортань; голова кружилась, как у стоящего на краю пропасти; из-за страха, что он может в эту пропасть упасть, губы у него побледнели, а рот скривился. Когда же стихи наконец были выговорены, в нем будто все разгладилось. Ответа, похоже, он не ждал. Поскольку использовал паузу, чтобы возобновить свою речь:
- Только не воображай, что стихотворение мое. Его написал Август фон Платен. Этой и подобными строфами он навлек на себя оскорбления. Генрих Гейне, который сам был сифилитиком, больным - потому что не отказывался от плотских радостей, - обливал грязью великого поэта только за то, что тот жаждал радостей, соответствующих его натуре, - Матье замолчал, но вскоре продолжил свою мысль:
- Многие желали тех же радостей, что и Платен. Хем-Он, например: царский сын, который возвел для своего друга Хеопса прекраснейшую из всех пирамид. Эдуард II Английский, которого убили, насадив на раскаленную кочергу. Микеланджело, Шекспир, Рафаэль, Леонардо, Розенмюл-лер, Букстехуде, Клейст... музыканты, поэты, художники, архитекторы... их были тысячи. А из обратившихся в безвестный могильный прах - миллионы и миллионы. Такова правда.
Гари и на сей раз промолчал. Ответил, но с большим запозданием:
- Ты забыл упомянуть ныне живущих.
- Я все же хочу найти книгу, - сказал сын директора пароходства. Губы его опять сузились. Он повернулся к книжным рядам, вытащил один том (долго искать не пришлось), быстро пролистал. И стал читать вслух:
Тепла над Римом светлая зимняя ночь.
Мальчик! Пойдешь со мною, рука в руке,
Коричневой щекой прижимаясь
К златоволосому другу!
Ты, правда, беден, а все ж таки речь твою
Я предпочту словесным изыскам франтов.
Не устою перед очарованьем
По-римски лепечущих губ!
О благодарности мне не шепчи, не смей!
Как равнодушным остаться, коли висит
Боли слеза на чудной реснице?
Украшеньем такого глаза!
Видел бы Вакх ее, после беды Ампелоса
Он бы тебя отличил и лишь тебя одного
Наделил подведшим того сатира
Ощущением равновесия!
Мальчик, отныне любимой святыней моей
Будет Яникул-холм, место нашей встречи:
И обитель монахов тамошних,
И вечнозеленая площадь!
Ты в тот день показал мне город великий,
Сверху: дворцы и соборы, руину Святого
Павла, единственной лодки парус,
Скользящий вниз по реке.
Теперь они оба молчали: два друга. Матиасу вдруг показалось, что он проявил неделикатность. «Ты, правда, беден»: он пожалел, что, не подумав, ляпнул такое. Говорить больше не хотелось. Он отошел и сел, в темноте, на сундук из камфарного дерева. Ждал первых слов Гари. Они пришли, не вольно и не невольно: слова как слова.
- Я всегда смутно сознавал, что и с нами двумя дело обстоит именно так. Даже не припомню, с каких пор. Физически ты мне не неприятен. Я могу у тебя остаться. По мне, так хоть нынешней ночью. Раньше, еще пару лет назад, мы бы о таких пустяках и задумываться не стали.
Сын директора пароходства, сидевший в темном углу, этого не вынес. Он вскочил, шагнул к письменному столу, выпил второй бокал вина.
- Гари... - сказал возбужденно, - мы в чем-то сфальшивили... мы раздваиваемся. Не понимаю, как я такое допустил! Мы друг друга никогда не обманывали. Я могу объяснить, повторить нам двоим то, что ты и без всяких слов знаешь: что я тебя люблю. Но у меня нет к тебе никаких претензий. Я для себя ничего не жду. Я нищий, если иметь в виду удовлетворение желаний, которые мне кажутся вполне естественными. Но милостыня от тебя была бы ужасней пощечины. Мальчиками мы не стеснялись друг друга. Это был твой подарок. Сейчас ты бы в лучшем случае меня пожалел... если бы я потерял самообладание... забыл о приличиях. Ты бы сделал, что я хочу, но прежде умыл бы руки. И больше бы не носил на груди мумию моего пальца. Так что хотя что-то во мне порой выглядит некрасиво, хотя мои фантазии соблазняют меня, вынуждая мыслить счастье как возвращение отошедших в прошлое игр, или радостей, или обморочного чувства... мыслить его как твое круглое колено, упершееся в мой пах, как последний свободный вздох перед засыпанием... как исходящее от тебя тепло, когда ночь темна и страшна, и ничто, кроме твоего тепла, утешить не может: я понимаю, что был бы глубоко унижен... если бы такое повторилось. Я не знаю, что должно произойти, чтобы мы снова научились выдерживать прежнюю нашу близость. Сейчас мы ее не выдерживаем... и пока не способны к ней вернуться.
- Так ты не хочешь, чтобы я у тебя остался? - спокойно спросил Гари. Матиас ответил не сразу. Он налил себе новый бокал, выпил.
- Может, сегодня мне следовало бы пить с тобою, - сказал Гари.
- Нет, - ответил его друг, - нет. Я говорю нет. Нет. Я не хочу, чтобы ты у меня остался. Не хочу унижать твою радость. Не хочу портить то, чего я мог бы хотеть. Я тебе предан, тебе принадлежу. Но ты не такой отброшенный, как я, - не такой никчемный. Тобой еще не овладели те силы, что не щадят ничего.
- Мне кажется, я сейчас не вправе оставлять тебя в одиночестве, - сказал Гари.
- Да ладно... Ты меня не понял. Я знаю: ты заранее распланировал этот вечер и эту ночь. К чему-то готовился. Собирался навестить свою девушку. Или другую... какую-нибудь. У тебя сложилось четкое представление, каким будет это переживание. А ко мне ты пришел -из чувства привязанности... по дружбе... потому что это стало ритуалом... потому что встречу со мной ты всегда включаешь в свои ожидания. Ты догадывался, что получишь мое благословение: мое желание, пусть и ничего не меняющее, чтобы тебе было хорошо.
