Они свернули в коридор с указателем «Операционный блок».
Альба лишь мельком успела разглядеть эту сцену, но она ее заинтриговала. Она обратилась к санитарке, сидевшей за соседним столиком со стаканчиком морковного сока:
— Что это было?
— Принесли орган для пересадки.
— Откуда он поступил?
— Это хранится в тайне. Переноска органа похожа на олимпийскую гонку. Благодаря жидкому азоту орган можно сохранить несколько часов. Но как бы то ни было, доставляют его всегда как можно быстрей, каждая минута на счету.
Альба поблагодарила санитарку и задумалась. Вот так, один должен умереть, чтобы другой выжил. Горе и радость идут рука об руку. Как и у нее: Тор умер, Йонас получил трансплантат…
Она резко выпрямилась, вздрогнув всем телом; виски покрылись испариной.
— Тор! Йонас!
Ее пронзило озарение: Йонасу пересадили сердце Тора. В замешательстве она так и сяк прокручивала эту мысль, потом попыталась прогнать ее: «Я сочиняю».
Вернулась Катрина:
— Они заканчивают через пять минут. Я только перекинусь парой слов с хирургом и тогда уж вернусь за тобой.
— Секунду! Ты не сказала мне точно, когда была пересадка.
Катрина запнулась, раздраженная вопросом:
— Трансплантация… четыре дня назад.
— В среду?
— Мм… да, в среду.
— В день…
— Что?
— В день смерти Тора?
Катрина кивнула, сказала «да» и исчезла.
Кафетерий утратил цвет и реальность. Стены вдруг стали размытыми, измазанными красной кровью. Альба достала мобильник:
— Магнус, я…
— Ты в больнице? Как там Йонас?
— Еще не видела его. Магнус, я не поэтому звоню. Скажи…
Она не знала, какими словами это спросить.
— Что, Альба?
Она чувствовала, что как только она произнесет их, то шагнет в мир, в котором все будет иначе, чем прежде.
— Альба, я тебя слушаю…
Надо их произнести. Смелее.
— Магнус, у Тора изымали какие-нибудь органы?
Она представила человека, разрезающего тело сына и роющегося в его внутренностях, и содрогнулась.
Повисло молчание. Оно было довольно долгим. Потом прерывистый голос Магнуса с наигранной бодростью произнес:
— Это возможно. Ты же знаешь, Тор подписал договор донорства, после того как один из его учителей заинтересовал учеников этой проблемой. Когда мне задали этот вопрос, я ответил, что таково было его желание.
— И ты со мной не посоветовался?
— Я пытался дозвониться до тебя весь тот день, Альба, с утра до вечера. Вспомни, ты уехала и забыла свой мобильник дома.
— Все же… вопрос такой важности…
— Я раз двадцать тебе звонил, Альба!
— Да, но…
— Но что это могло изменить? Ты бы решила следовать выбору Тора. Ты дала бы такой же ответ, как я, и даже раньше меня. Я знаю тебя, знаю твои взгляды.
— И что дальше?
— Что — дальше?
— Так они изъяли у Тора орган?
Магнус молчал несколько секунд, затем сказал:
— Если подумать, то весьма вероятно. Когда у Тора наступила смерть мозга вследствие черепной травмы, тело его оставалось неповрежденным.
— Значит, они его использовали… Что именно они у него изъяли?
— Не знаю.
— Нет, знаешь!
— Нет, и мы не узнаем никогда.
— Я тебе не верю.
— Таков закон, Альба. Мне задали принципиальный вопрос, я дал принципиальный ответ. Остальное нас не касается.
— Вот еще! Я не имею права знать, изрезали они моего сына на куски или нет? Это кошмар!
Магнус помолчал, что-то буркнул, потом сказал примирительно:
— Где ты, котенок? Я за тобой заеду.
Кроме Магнуса и Катрины, никто не понял, почему Альба несколько недель отказывалась навестить Йонаса. Все недоумевали: прежде и двух дней не проходило, чтобы тетушка не увиделась с племянником, а теперь, в столь важный для него момент, она все оттягивала их встречу. Кто-то предполагал, что тут не обошлось без ревности: один ребенок погиб, другой спасен; близкие же опровергали эту гипотезу и защищали Альбу, возражая, что такая мелочность ей несвойственна.
Тем временем Альба вернулась к работе. «Мне нужно закончить альбом», — ворчала она, когда кто-то пытался втянуть ее в разговор. Хотя ей и впрямь нужно было сделать иллюстрации к сказке Андерсена, она поздравляла себя с тем, что рисование служит ей щитом от назойливых бесед и позволяет жить наедине со своими мыслями.
Обложившись кистями и красками, она пережевывала свою ярость и прокручивала одни и те же картины, сводившие ее с ума. Без устали, с утра до вечера она бередила рану: сердце сына без спросу вынули и вложили в тело племянника. Ее сестра в том и не сомневалась, но не хотела с ней объясняться. С Магнусом еще хуже: ему было просто наплевать. «Принципиальный вопрос», «принципиальный ответ»… Мужики, они все как один трусы, они прячутся сами от себя, цепляясь за свои принципы!
Ночами она рылась в Интернете, наводя справки и перелопачивая разъяснения юристов, задавала вопросы в комитеты по этике, препарировала рекомендации психиатров, зондировала ассоциации больных. Была ли возможность проследить за перемещением трансплантируемых органов? И, несмотря на официальный запрет, имелись ли юридические лазейки, позволившие бы родственнику погибшего нарушить нерушимое молчание?
Магнус скептически наблюдал за ее активностью:
— Зачем тебе знать, что сделали с трупом нашего сына?
— Во-первых, труп моего сына — это по-прежнему мой сын. Во-вторых, когда у него изъяли органы, он был еще жив.
— Ты путаешь остановку сердца и смерть мозга.
— Я ничего не путаю. Его сердце билось, и его вырвали из груди.
К вечеру путем умозаключений она додумалась до того, что Тора убили ради спасения Йонаса.
Магнус сердился и пытался вернуть ее к реальности:
— Его череп был размозжен, а остальные органы продолжали работать механически, но и они очень скоро перестали бы действовать.
— Ты что, врач?
— Уж побольше тебя в этом понимаю.
— Мне плевать на понимание, я хочу знать!
— Этими розысками ты только отравишь себе жизнь.
— Она уже отравлена.
Чтобы положить конец сценам, которые она готова была длить до рассвета, Магнус хлопал дверью и отправлялся в спортзал.
Траур по Тору разрушал их супружество. Понимая, что это разрушение исходит от нее, Альба все же находила повод для гордости: «Во всяком случае, я не вступаю в сделку, я ищу истину».
Однако случались вечера, когда ей удавалось усмирить боль, — или, вернее, это была заслуга упоительного запаха кожи Магнуса, каштановых волосков, мудрых рук, которые так умели ее успокоить, его животной нежности. Но, увы, как только наступала разрядка и их тела разъединялись, возвращалось чувство вины и она вспоминала о сыне.
В чем ее вина?
В том, что несколько минут она жила так, будто ее сын не был мертв.
Так или иначе, она себя винила именно в этом.
Йонас был переведен из реанимационного в отделение реабилитации. Узнав о гибели кузена, он стал ежедневно писать крестной по электронной почте; он забавно описывал больничную жизнь, стараясь развлечь тетушку комическими портретами окружавших его людей — пациентов и медперсонала, — а затем деликатно упоминал о ее горе и делал робкие попытки разделить его. Расчувствовавшись от первых же строк его первого письма, Альба стала удалять не читая все последующие. В ее мозгу крутилась фраза из того письма: «У меня в груди бьется другое сердце, но я не изменился». Это признание преследовало ее как наваждение: казалось, оно вторично убивало Тора, отрицая, что присутствие его сердца что-то существенно меняет в Йонасе. Дрянной мальчишка! Из чистого эгоизма…
После нескольких недель затворничества Альба принесла иллюстрации сказки Андерсена в издательство и по лицам главного редактора и его помощников сразу поняла, что результат их не воодушевил.
— Неужели вам не нравится?
— На наш взгляд, мрачновато. Совсем не в твоем обычном стиле.
— Так я вижу. Раньше было легковесно и слащаво.
— А нас вполне устраивала эта легкость.
— Да и мне нравилось быть легкой. Но теперь с этим покончено.
Развязавшись с бывшими коллегами, Альба смогла посвящать розыскам все свое время. Билось ли сердце Тора в груди Йонаса? Без конца выискивая и просеивая информацию, она не обнаружила истины, но нащупала два пути к ней: один — законный, второй — нет. Первый — договориться о встрече в Центре трансплантации органов, второй — присоединиться к группе активистов «Либерария», которые предлагали нарушать правила.
Навязчивая идея не замутила ей рассудка, и потому Альба решила начать с Центра трансплантации, где за столом с хромированными ножками ее встретил администратор, господин Стурлусон. Стены приемной были увешаны плакатами, прославляющими обретенное здоровье; на каждом помещались фотографии реципиентов в кричащей цветовой гамме, в духе рекламы бюро путешествий.
