Ознакомительная версия.
Готовя коктейли, Шеп вкатил Уилерам двойную дозу спиртного, уполовинив ее в стакане Милли: если жена продолжит в том же темпе, она, учитывая ее состояние, через час отключится.
Наконец гости стали раскрепощаться, и когда сей процесс завершился, уже казалось, что лучше бы они оставались зажатыми.
Началось с того, что Фрэнк откашлялся и произнес:
— Вообще-то у нас весьма важная новость. Мы… — Он замолчал и, покраснев, взглянул на Эйприл. — Скажи ты.
Эйприл одарила его улыбкой — не зрителя, гостя или друга, а такой, что сердце Шепа завистливо ёкнуло, — и обратилась к аудитории:
— Мы уезжаем в Европу. В Париж. Навсегда.
Что? Когда? Как? Почему? Кэмпбеллы открыли беглый огонь вопросов, а Уилеры, посмеиваясь, добродушно отвечали. Все заговорили разом.
— …неделю, а может, две назад… — удовлетворила Эйприл настойчивое желание хозяйки знать, когда это они надумали. — Сейчас и не вспомнишь. Просто вдруг решили уехать, и все.
— Погоди, в чем фишка-то? — уже второй или третий раз допытывался Шеп. — В смысле, нашел там работу или как?
— В общем… не совсем.
Все смолкли, гости влюбленно смотрели друг на друга, и взбеленившийся Шеп едва не рявкнул: «Эй, вы, либо рассказывайте, либо нет. Какого черта?»
Потом разговор возобновился. Держась за руки, точно маленькие, и перебивая друг друга, Уилеры все выложили. Шеп держал удар, как поступал всегда под градом неприятных новостей. Каждое сообщение безболезненно проскальзывало на задворки сознания и сопровождалось мыслью: ладно, это я после обдумаю, и это, и это, так что мозг оставался свободным и бдительно контролировал ситуацию. Этот способ позволял сохранять нужное выражение лица и отвечать впопад; Шеп даже успевал порадоваться, что вечер наконец-то ожил и все зашевелились. Он с удивлением и гордостью наблюдал, как лихо Милли со всем этим управляется.
— Ребята, это, ей-богу, здорово, — сказала она, когда Уилеры смолкли. — Нет, правда, ужасно здорово. Конечно, мы будем по вас скучать… да, милый?.. Это ж надо! — Глаза ее блестели. — Ну вы даете!.. Мы будем жутко скучать…
Шеп согласился, а Уилеры забрались обратно в свою изящную вежливую умильность. Они тоже будут скучать. Очень сильно.
Когда вечер закончился, гости ушли и дом затих, Шеп дал боли чуть шевельнуться, но с тем лишь, чтобы напомнить себе: сейчас главное — жена, все остальное подождет.
— Знаешь, что я думаю, лапушка? — Он подошел к Милли, которая в раковине споласкивала стаканы и пепельницы. — По-моему, это чрезвычайно незрелая затея.
Плечи Милли благодарно обмякли.
— И мне так кажется. Не хотела ничего говорить, но именно это я и подумала. Незрелая — точное слово. Интересно, они хоть на минуту задумались о детях?
— Верно. Но это лишь одна сторона, а вот другая: что за полоумная идея — мол, она его поддержит? Каким надо быть мужиком, чтоб на такое согласиться?
— Ой, не говори, и я о том же думала. Не хочу злословить, потому что оба мне очень нравятся… и они, конечно, наши лучшие друзья и все такое, но ты верно сказал. Именно об этом я думала, ты просто мои мысли читаешь.
Однако позже, в темноте спальни, от Шепа не было никакого толку. Под боком он чувствовал ее бессонно напрягшееся тело, слышал легкий шорох ее дыхания с тихим всхлипом на каждом вдохе и понимал: стоит лишь к ней повернуться, как она уткнется ему в грудь и выплачет все, что в ней накопилось, а ему останется поглаживать ее по спине и шепотом приговаривать: «Что такое, маленькая? М-м? Что случилось? Расскажи папочке».
Но он не мог. Не хватало сил на то, чтобы она слезами вымочила его пижаму, не было желания почувствовать под рукой ее теплую вздрагивающую спину. Во всяком случае, не сегодня, не сейчас. Он не в состоянии кого-либо утешать.
Париж! От одного лишь этого слова до самых пяток пробирала нежная дрожь, а память уносила в те времена, когда мир казался невесомо легким и чистым, словно незримая гордая птица, чьи лапки всегда отыщут место на лейтенантском погоне. О да, он помнил парижские улицы, деревья, волшебную легкость побед по вечерам («Хочешь длинную, Кэмпбелл? Ладно, а я беру маленькую… Привет, мамзель… Пардон, мамзель…») и утра, бездумные золотисто-голубые утра с чашечками горячего кофе, свежими булочками и обещанием вечной жизни.
Пускай это было ребячеством, солдатским баловством, офицерским загулом, пускай.
Но боже мой, если б оказаться там вместе с Эйприл Уилер! Чтобы пройти с ней по тем улицам, чувствуя в руке ее прохладные пальцы, подняться по лестнице серого обветшалого особняка, войти в просторную голубую комнату с вымощенным красной плиткой полом, услышать ее хрипловатый смех и ее голос («Неужто вам не нужна моя любовь?»), ощутить ее лимонный запах и всю ее, когда он… когда она… о господи!
Боже, если б оказаться там с Эйприл Уилер!
3
С тех пор как в 1936 году мистер и миссис Говард Гивингс навсегда покинули Нью-Йорк, каждые два-три года они меняли жилье, объясняя это тем, что Хелен знает толк в домах. Они въезжали в какую-нибудь развалюху, которую миссис Гивингс яростно приводила в порядок, а затем выгодно продавала, и выручка шла на покупку очередного дома. Так чета Гивингс сменила шесть домов — начали они в округе Уэстчестер, затем перебрались на север, в округ Патнам, а уж потом осели в Коннектикуте. Однако с нынешним, седьмым по счету домом вышло совсем иначе. Супруги прожили в нем пять, нет, уже почти шесть лет и даже не помышляли о переезде. Миссис Гивингс частенько говорила, что влюбилась в этот дом.
По бокам этого жилища, одной из немногих уцелевших в строительном буме старых построек, часовыми стояли два из немногих сохранившихся вязов, и хозяйка считала его последним бастионом в противостоянии вульгарности. По долгу службы ей приходилось совершать глубокие рейды во вражеский лагерь, где, улыбаясь в ужасных кухоньках ранчо или двухуровневых домов, она имела дело с невероятно грубыми людьми, чьи дети на трехколесных велосипедах ездили по ее ногам и заливали ей платье лимонадом. Она была вынуждена дышать выхлопными газами и претерпевать мерзость шоссе № 12 с его супермаркетами, пиццериями и кондитерскими ларьками, но все это лишь усиливало радость возвращения домой. Как приятно, слушая шорох шин по ровному гравию, проехать последнюю сотню ярдов тенистой дорожки, означавшей, что уже скоро конец пути, в опрятном гараже выключить зажигание и усталой, но целеустремленной походкой пройти мимо благоухающих клумб к прелестному старому дому в колониальном стиле. Чистый запах кедра и мастики, эстампы от «Карриера и Айвза»[25] возле прелестной старинной стойки для зонтиков неизменно пробуждали сентиментальную нежность к слову «дом».
Нынче день выдался особенно тяжелым. Суббота всегда была самым хлопотным днем в неделе риелтора, а сегодня вдобавок ко всему пришлось съездить в Гринакр — разумеется, не с тем, чтобы навестить сына, ибо это происходило только в сопровождении мужа, а для беседы с доктором, после которой обычно возникало такое ощущение, будто вывалялась в грязи. Ведь психиатру надлежит быть отечески мудрым и говорить басом, разве нет? Тогда как же не возникнуть ощущению нечистоты, если перед тобой красноглазый человечек, у которого обкусаны ногти, сломанные очки склеены липучкой, заколка от Вулворта[26] пришпиливает галстук к белой рубашке с белым же рисунком и который, слюнявя палец, долго листает желтые папки, прежде чем вспомнить пациента и сказать: «Ну да, да. Так что вы хотели?»
Но теперь, милостью святого покровителя усталых путников, она дома.
— Привет, дорогой! — из прихожей пропела миссис Гивингс, поскольку была уверена, что муж в гостиной читает газету, и, не заглядывая к нему, отправилась на кухню, где домработница, перед тем как уйти, все приготовила к чаю.
Как радостно и уютно смотреть на кипящий чайник! Какая чистая и просторная эта кухня с высокими окнами! Здесь было покойно, словно в филадельфийском детстве, когда она жила в изумительном отчем доме и забегала на кухню посудачить с кухарками. Вот странно: ни один из прежних домов, которые были ничуть не хуже, а то и лучше нынешнего, не вызывал подобного чувства.
Конечно, человек меняется, порой говорила себе миссис Гивингс; наверное, я старею и больше устаю, вот и все. Но в душе робко лелеяла иное объяснение. Она искренне верила, что способность полюбить дом — лишь одна из перемен в ее характере, произошедших за последние годы, глубоких и положительных перемен, благодаря которым прошлое виделось в ином свете.
— Потому что мне нравится, — слышала она свой голос, в далеком-далеком прошлом отвечавший на раздраженный вопрос Говарда, почему она не хочет бросить работу.
— Что в ней интересного? И мы вовсе не бедствуем, — бурчал муж. — Тогда почему?
Ознакомительная версия.
