— Ахинея.
— Думаешь?
— Ну какого черта внеземной форме жизни может здесь понадобиться?
— Я примерно так и сказал.
— Мое мнение таково. Физики уверены в существовании экзопланеты, на которой есть жизнь. Но, по-моему, мы сами не понимаем, что ищем, какую форму примет эта жизнь. Хотя думаю, что уже в нынешнем столетии мы ее найдем. Конечно, большинство этого не хочет. Даже те люди, которые делают вид, что хотят.
— Разве? Но почему?
Он поднял руку. Это был сигнал, чтобы я набрался терпения, пока он занят важным делом — пережевыванием и глотанием чипсов, помещенных в рот.
— Потому что все боятся. Вот и отшучиваются. В наши дни талантливейшие физики всего мира из раза в раз повторяют (со всей ясностью, на какую способны физики), что где-то должна быть иная жизнь. Есть и другие — в первую очередь болваны, — ну, знаешь, читающие прогнозы для знаков Зодиака, как их предки искали знамения в бычьем навозе. Но не только они. Даже те, от которых стоило бы ждать куда большей прозорливости, — все они твердят, что пришельцы — просто сказка, потому что «Война миров» — вымысел и «Близкие контакты третьей степени» тоже вымысел. Да, фильмы отличные, но у людей сложилось предубеждение, что пришельцы уместны только в качестве персонажей книг и фильмов. Потому что поверить, будто они существуют, де-факто означает признать то, о чем говорили все непопулярные гении.
— А именно?
— Что люди не центр мироздания. Вот, скажем, наша планета вращается вокруг Солнца. В начале XVI века это казалось офигеть как смешно, только вот Коперник не был клоуном. Думаю, из всех гигантов Возрождения он наименее забавен. Рафаэль рядом с ним все равно что Ричард Прайор.[8] Но Коперник, черт его дери, дело говорил. Наша планета таки вращается вокруг Солнца. Но понимаешь, это не лезло ни в какие ворота. Потому Коперник благоразумно помер, не дожидаясь публикации. Пусть Галилей расхлебывает.
— Точно, — сказал я. — Да.
Я почувствовал, как у меня в глазницах зарождается боль. И чем дольше я слушал Ари, тем острее она становилась. Изображение по краям поплыло и окрасилось фиолетовым.
— Вот у животных есть нервная система, — продолжал Ари, хлебая кофе, — и они чувствуют боль. В свое время это утверждение тоже многих раздражало. А некоторые до сих пор отказываются верить, что мир существует миллионы лет, потому что иначе придется принять ту истину, что если представить срок существования Земли как одни сутки, значит, люди живут на ней меньше минуты. Нас посреди ночи спустили в унитаз, только и всего.
— Верно, — сказал я, массируя веки.
— Срок всей нашей документированной истории — до ближайшего слива. А теперь, когда мы узнали, что у нас нет свободы воли, людей это тоже бесит. Потому, если или когда они обнаружат инопланетян, это порядком выбьет их из колеи, поскольку в таком случае нам придется раз и навсегда понять, что в нас нет ровным счетом ничего уникального и особенного. — Ари вздохнул и внимательно вгляделся в нутро пустой пачки из-под чипсов. — Так что понятно, почему идею инопланетной жизни проще отмести как шутку, забаву для подростков с гибким телом и чересчур гибким воображением.
— Что произойдет, — спросил я, — если на Земле обнаружат настоящего пришельца?
— А сам как думаешь?
— Не знаю. Потому и спрашиваю.
— Мне кажется, если бы у инопланетян хватило мозгов добраться сюда, они бы наверняка додумались не показывать нам, кто они такие. Они могли бывать здесь. Могли являться на штуковинах, у которых нет ничего общего с научно-фантастическими «тарелками». Возможно, у них нет НЛО. Может быть, они вообще не летают, и у них нет таких объектов, которые могли бы выйти из строя и попасть к нам в руки. Черт его знает. Может, они у меня прямо перед глазами.
Я выпрямился на стуле. Насторожился.
— Что?
— Может, я их вижу, но не способен опознать. Не способен.
— Ладно. Но что, если бы их каким-то образом удалось опознать? Если бы они оказались у тебя перед глазами? Что, если бы люди узнали, что среди них живет инопланетянин?
После того как я задал этот вопрос, в воздухе по всему кафе появились фиолетовые сгустки, которых, похоже, никто не замечал.
Ари допил остатки кофе и задумался. Почесав лицо мясистыми пальцами, он ответил:
— Ну, скажем так, я бы не хотел оказаться на месте этого бедолаги.
— Ари, — сказал я, — Ари, я и есть…
Этот бедолага, собирался закончить я. Но не договорил, потому что тогда, в тот самый момент, в голове у меня раздался звук. Очень высокой частоты и чрезвычайно громкий. Ему не уступала в интенсивности и боль в глазницах, ставшая почти невыносимой. Такой мучительной боли я никогда прежде не испытывал, и, что самое страшное, я был над ней не властен.
Желание, чтобы она прекратилась, не вело к ее прекращению, и это вызывало недоумение. Вернее, вызвало бы, будь я способен рассуждать абстрактно. Но я мог думать только о боли, о звуке и о фиолетовом цвете. Острая боль пульсировала внутри глазниц и подавляла волю и мысль.
— Эй, ты чего?
К этому моменту я держался за голову, пытаясь закрыть глаза, но они не закрывались.
Я посмотрел в небритое лицо Ари, на немногих посетителей кафе, на девушку за стойкой. Что-то происходило с ними и со всем залом. Все растворялось в насыщенных переливах фиолетового — цвета, который был для меня привычнее любого другого.
— Кураторы! — сказал я вслух, и в ту же секунду боль усилилась. — Хватит, о, хватит, хвати-ит!
— Старик, я вызываю «скорую», — сказал Ари, потому что я уже лежал на полу. В бушующем фиолетовом океане.
— Нет.
Я переборол себя. Встал на ноги.
Боль ослабла.
Звон в ушах стих до тихого гула.
Фиолетовый цвет поблек.
— Ничего страшного, — сказал я.
Ари нервно усмехнулся.
— Я не специалист, но, откровенно говоря, выглядело довольно страшно.
— Всего лишь головная боль. Резкая вспышка. Схожу к врачу провериться.
— Сходи. Правда сходи.
— Да. Обязательно.
Я сел. Боль какое-то время еще оставалась, вместе с эфирными сгустками в воздухе, которые мог видеть только я.
— Ты собирался что-то сказать. О другой жизни.
— Нет, — тихо проговорил я.
— Сто процентов собирался, парень.
— Видимо, я забыл.
После этого боль исчезла совсем, а в воздухе растворились последние капли фиолетового.
Изабель и Гулливеру я ничего не сказал. Я понимал, что это было бы неразумно, поскольку знал, что боль служила предупреждением. И потом, это оказалось неактуально, потому что Гулливер пришел домой с подбитым глазом. Когда на человеческой коже появляется гематома, она приобретает различные оттенки. Вариации серого, коричневого, синего, зеленого. Среди них и тускло-фиолетовый. Прекрасный, ошеломляющий фиолетовый.
— Гулливер, что случилось?
Изабель в который раз задавала этот вопрос, но удовлетворительного ответа так и не последовало. Гулливер спрятался в небольшой кладовой за кухней и запер за собой дверь.
— Пожалуйста, Гулли, выйди оттуда, — просила мать. — Нам нужно поговорить.
— Гулливер, выходи, — добавил я.
В конце концов он открыл дверь.
— Просто оставьте меня в покое.
Это «в покое» было сказано с таким сильным, леденящим напором, что Изабель сочла за лучшее выполнить просьбу сына. Он поплелся к себе наверх, а мы остались внизу.
— Придется завтра позвонить в школу.
Я ничего не сказал. Конечно, позже я понял, что это ошибка. Нужно было нарушить обещание, данное Гулливеру, и сказать Изабель, что он не ходит в школу. Но я этого не сделал, потому что это не являлось моим долгом. Долг у меня существовал — но не перед людьми. Тем более не перед этими. Долг, следовать которому, судя по сегодняшнему предупреждению в кафе, у меня уже не получалось.
Однако у Ньютона чувство долга было иным, и он перемахнул три лестничных пролета, чтобы быть с Гулливером. Не зная, что делать, Изабель открыла несколько дверец буфета, посмотрела на полки, вздохнула и закрыла.
— Послушай, — сами собой проговорили мои губы, — ему придется искать свой путь и совершать собственные ошибки.
— Нужно узнать, кто с ним это сделал, Эндрю. Вот что нужно. Нельзя просто так разгуливать по улицам и чинить насилие над людьми. Нельзя. Что у тебя за этика? Ты говоришь так, будто тебе это безразлично!
Что я мог сказать?
— Прости. Мне не безразлично. Я, конечно же, переживаю за Гулливера.
И тут мне пришлось посмотреть в глаза кошмарному, ужасающему факту, что я говорю правду. Я в самом деле переживал. Предупреждение не подействовало. Более того, оно дало обратный эффект.
Вот что случается, когда узнаешь, что можешь чувствовать боль, над которой ты не властен. Ты становишься уязвимым. Потому что с возможности боли начинается любовь. И для меня это была очень плохая новость.
