Из крохотного микрофона, прижатого к уху, доносится до него гул многолюдного офиса, мягкий перестук компьютерных клавишей, и неподалеку мужской голос жалобно повторяет кому-то:
— Да не отрицает он… ну он-то не отрицает… Ну да, знаю. Это наша проблема. А он ничего отрицать не собирается.
Прикрыв глаза, Пероун представляет себе редакцию газеты: на полу — загибающийся на стыках палас, весь в кофейных пятнах; древние батареи истекают ржавым кипятком; уходящие вдаль ряды флюоресцентных ламп освещают заваленные мусором углы, стопки ненужных бумаг, тесно сдвинутые из-за нехватки места письменные столы. Как в школьном кабинете рисования. Все заняты, всем не до уборки. И в больнице так же. Помещения, заваленные рухлядью, шкафы и папки, которые никто не решается открыть. Старые приборы, громоздкие и загадочные, которые боязно выбрасывать. Ветхие здания, для которых есть одно лекарство — снос. Города и страны, не подлежащие ремонту. Да и вообще весь мир похож на спальню Тео. Прилетели бы, что ли, какие-нибудь взрослые инопланетяне, устроили бы генеральную уборку, а потом уложили всех спать. Когда-то взрослым считали Бога, но, разбирая наши споры, Он был по-детски импульсивен. А потом еще и прислал нам настоящего ребенка — Своего собственного. И кто Его просил?! На земном шаре и без того полным-полно сирот…
— Мистер Пероун!
— Да? Что?
— Ваша жена позвонит вам, как только освободится, приблизительно через полчаса.
Возвращенный к жизни, он пристегивает ремень безопасности и, круто развернувшись, выезжает на Мэрилебон. Демонстранты еще идут сомкнутыми колоннами по Гауэр-стрит, но Тотнем-корт-роуд уже открыта, и по ней катят на север волны машин. Пероун ненадолго вливается в одну такую волну, затем сворачивает на запад и снова на север — и оказывается на любимом своем пятачке, на перекрестке Гудж и Шарлотт-стрит, где красота и удобство слились воедино, делая жизнь ярче и красочнее, где цветы, зеркала, газеты, шампуни, электроприборы, лаки-краски и металлоремонт перемежаются с дорогими отелями, винными барами, ресторанами. Что за американец, писатель, сказал как-то, что можно быть счастливым, просто живя на Шарлотт-стрит? Попросить Дейзи, чтобы напомнила. При такой коммерческой скученности неизбежны кучи отходов. Бродячий пес вгрызается в мусорный мешок, выставленный на тротуар, с клыков его стекает белая гниль. Прежде чем снова повернуть на запад, Генри смотрит в конец улицы и видит знакомую площадь, а за ней — свой дом в обрамлении голых ветвей. Ставни на третьем этаже закрыты — Тео все еще спит. Генри помнит, как в юности сам засыпал лишь под утро, поэтому он никогда не будит Тео. Недолго ему осталось спать в свое удовольствие.
Он пересекает мрачноватую Грейт-Портленд-стрит — из-за серых каменных фасадов кажется, что здесь всегда сумерки, — и на Портленд-Плейс видит пару фалуньгунцев, несущих свою вахту перед китайским посольством. Их вера в то, что в нижней части живота у каждого из них сокрыта вселенная в миниатюре, делающая то девять оборотов вперед, то девять назад, видится угрозой тоталитарному режиму. Конечно, на материализм это не похоже. Сектантов бьют, пытают, бросают в тюрьмы, казнят, они пропадают без вести — но их уже больше, чем членов китайской коммунистической партии. В Китае слишком много народу, так что вряд ли это безумие долго продлится, всякий раз думает Пероун, проезжая мимо посольства и неизменных пикетчиков. Их экономика развивается слишком быстро, и в современном мире все взаимосвязано, и партии трудно за всем уследить. Сейчас в «Хэрродзе» полно китайцев, разглядывающих роскошные вещи. А вслед за вещами придут идеи… и кому-то придется уступить. Притом что китайское государство само скомпрометировало философский материализм.
Посольство со зловещим рядом антенн на крыше осталось позади; теперь Пероун проезжает по сети «медицинских» улочек к западу от Портленд-Плейс — здесь расположены частные клиники и приемные специалистов с мебелью «под старину», на гнутых ножках, и журналами «Кантри лайф». На Харли-стрит людей приводит вера посильнее иной религии. Многие годы в его больнице принимают и лечат — разумеется, бесплатно — пациентов, залеченных здешними престарелыми халтурщиками. Остановившись у светофора, он видит, как на Девоншир-Плейс выходят из такси три женщины в черных хиджабах. Та, что посредине, идет согнувшись и опираясь на своих спутниц — должно быть, она и есть больная. Три черные скульптуры на фоне кирпича и кремовой побелки вертят головами туда-сюда, поворачиваются друг к другу — видимо, ищут нужный адрес; вид у них гротескно-зловещий, словно на шествии в Хеллоуин. Или в постановке «Макбета» в школе Тео, где Бирнамский лес толпился за кулисами, готовясь идти на Дунсинан. Наверное, две сестры под конец уговорили мать показаться врачу. Красный свет никак не сменится зеленым. Пероун чуть прибавляет газу, переводит на нейтральную. Что с ним, отчего он так вцепился в рычаг, зачем напрягает квадрицепсы? Он чувствует почти физическое отвращение. Какой стыд — заставлять людей ходить по улицам, спрятавшись за черной завесой. Хорошо хоть лица у них не закрыты. От паранджи его просто тошнит. А что сказали бы по этому поводу благостные пессимисты из колледжа Дейзи, уверяющие, что все относительно? Священная традиция, противостоящая бездумному потребительству Запада. Однако мужчины, их мужья, — у себя в кабинете Пероун не раз общался с арабами, — мужчины у них ходят в костюмах, или в тренировочных, или в шортах; они носят «ролексы», они милы, образованны и прекрасно разбираются в обеих традициях!
Наконец зеленый свет — и перемена декораций: новые двери, новые приемные. На дороге появляются другие машины, и необходимость следить за движением отвлекает Пероуна от гневных мыслей. Возмущение его подавлено в зародыше. Пусть одеваются, как считают нужным! Ему-то что за дело? Паранджи — лишь прикрытие для его раздражения. Нет, раздражение — неточное слово. Мусульманки и китайское посольство направили его мысли в знакомую негативную колею. Суббота — время, отведенное для бездумного довольства жизнью, но за сегодняшнее утро он уже дважды погружался в мрачные раздумья. Что испортило ему день? Не проигранная партия, не столкновение с Бакстером, даже не бессонная ночь, хотя все это тоже сыграло свою роль. Нет, все дело в ожидании того часа, когда он направит свою машину в сторону Перивейла. Пока от этой поездки его отделяла игра в сквош, он чувствовал себя в безопасности. Но теперь осталась лишь покупка рыбы. Мать все равно не узнает его в лицо и тотчас же забудет после отъезда. Бессмысленно ее навещать. Она не радуется появлению сына и не огорчится, если он не появится. Все равно что носить цветы на могилу. Свидание с прошлым. Зато она может самостоятельно поднести чашку к губам и, хоть и не узнаёт сына в лицо, все же довольна, что кто-то сидит рядом и слушает ее лепет. Не важно кто. Как же он не хочет туда ехать! Но если долго ее не навещает, начинает презирать себя.
Только паркуясь перед Мэрилебон-Хай-стрит, он догадывается включить дневные новости. Поданным полиции, в центральной части Лондона собралось не менее двухсот пятидесяти тысяч человек. Представитель демонстрантов заявляет, что к трем часам соберется не меньше двух миллионов. Но все согласны в том, что народ все прибывает. Какая-то восторженная девица, между прочим известная актриса, перекрикивая лозунги, восклицает, что никогда еще Британские острова не видели таких массовых акций протеста! А тот, кто в это субботнее утро остался в постели, будет себя проклинать. Серьезный репортер напоминает слушателям, что это цитата из Шекспира: речь Генриха Пятого в Криспианов день, перед битвой при Азенкуре. Пероун — он в это время как раз втискивается между двумя джипами — цитату не узнаёт.[10] Сильно сомневается в том, что Тео будет себя проклинать. И вообще, с какой стати борцы за мир цитируют короля-вояку? Новости продолжаются. Пероун сидит в машине, заглушив мотор, глядя на зелено-голубой огонек над кнопками радио. По всей Европе, да что там — по всему миру люди сходятся, чтобы отдать свой голос в пользу мира и пыток. Именно так сказал бы профессор, Генри почти слышит его высокий настойчивый тенор. Дальше идет сюжет, который Генри считает своим. Оба пилота задержаны для допроса. Больше полиция ничего не сообщает. Почему? За ветровым стеклом благополучная улица: дома из прочного красного кирпича, змеящийся узор на мостовой, аккуратные кустики — кажется нереальной, как проекция на пластине из тонкого льда. Теперь говорит служащий аэродрома: подтверждает, что один из пилотов — по национальности чеченец, но не подтверждает слухи, будто в кабине найден Коран. Впрочем, добавляет он, все это значения не имеет. В конце концов, вряд ли мы имеем дело с преступлением.
Конечно, конечно. Генри открывает дверь. Только светская власть, равнодушная к вавилону разнообразных богов, служит гарантом религиозных свобод. Пусть расцветают все цветы. А ему пора в магазин. Несмотря на мышечную боль в ногах, он быстро шагает прочь от машины, на ходу запирает ее, не оборачиваясь, просто нажав на кнопку пульта. Нежданное зимнее солнце освещает его путь по Хай-стрит. Величайшая акция протеста в истории Британских островов, проходящая в каких-нибудь двух милях отсюда, не смущает покой Мэрилебона; и сам Пероун, лавируя между людьми, обгоняя коляски с мирно укутанными младенцами, успокаивается. Общество, отводящее целые дворцы для торговли сырами, или лентами, или складной мебелью, не сдастся без борьбы. Это процветание, это бесперебойное коммерческое благополучие — само по себе лучшая защита. Религиозных фанатиков победит не рационализм, а самый обычный шопинг и все, что с ним связано: прежде всего работа, затем, конечно, мир и покой и возможность удовлетворить свои потребности не в следующей жизни, а в этой. Шопинг полезней, чем молитва.
