Конечно, конечно. Генри открывает дверь. Только светская власть, равнодушная к вавилону разнообразных богов, служит гарантом религиозных свобод. Пусть расцветают все цветы. А ему пора в магазин. Несмотря на мышечную боль в ногах, он быстро шагает прочь от машины, на ходу запирает ее, не оборачиваясь, просто нажав на кнопку пульта. Нежданное зимнее солнце освещает его путь по Хай-стрит. Величайшая акция протеста в истории Британских островов, проходящая в каких-нибудь двух милях отсюда, не смущает покой Мэрилебона; и сам Пероун, лавируя между людьми, обгоняя коляски с мирно укутанными младенцами, успокаивается. Общество, отводящее целые дворцы для торговли сырами, или лентами, или складной мебелью, не сдастся без борьбы. Это процветание, это бесперебойное коммерческое благополучие — само по себе лучшая защита. Религиозных фанатиков победит не рационализм, а самый обычный шопинг и все, что с ним связано: прежде всего работа, затем, конечно, мир и покой и возможность удовлетворить свои потребности не в следующей жизни, а в этой. Шопинг полезней, чем молитва.
Он поворачивает за угол, на Паддингтон-стрит, и останавливается перед витриной рыбного магазина, где на вертикальной мраморной стойке выставлены образцы товара. Здесь есть все, что ему нужно. Моря пустеют — а тут такое изобилие. На кафельном полу у открытой двери в двух деревянных корзинах свалены, словно ржавые промышленные отходы, омары и крабы, их устрашающие конечности шевелятся. На клешнях — траурные черные ленты. Счастье для продавца и для покупателей, что эти морские твари безголосые. Иначе содержимое корзин завывало бы на все лады. Но и молчание шевелящейся массы кажется зловещим. Он отворачивается и смотрит на прилавок, где бескровно-белая мякоть, и серебристые выпотрошенные тушки, глядящие на прохожих равнодушным глазом, и глубоководные рыбины, нарезанные невинно-розовыми ломтиками, лежат гармошкой, как картонные книжки для малышей. Пероун — нейрохирург, да к тому же рыболов; он, естественно, читал, что в голове и шейном отделе радужной форели обнаружены полимодальные нервные рецепторы, очень похожие на человеческие. Удобно было в прежние времена, следуя Библии, верить, что земля и вода полны съедобных механизмов, созданных для нашего удовольствия. А теперь оказывается, что даже рыбы чувствуют боль. Современному человеку все сложнее жить — беспрерывно расширяется круг объектов сострадания. Теперь наши братья и сестры не только жители дальних стран, но и лисы, и лабораторные мыши, а теперь еще и рыбы. Пероун, разумеется, и ловит их, и ест, и, хотя самому ему не случалось опускать живого омара в кипяток, не побрезгует заказать такое блюдо в ресторане. Уловка сознания, открывающая путь к господству человека: избирательное милосердие. Что там ни говори, а по-настоящему убедительно лишь то, что у тебя перед глазами. А чего не видишь… Вот почему так безмятежна тихая Мэрилебон.
Однако ни крабы, ни омары в сегодняшнем меню не значатся. Мидии и другие моллюски, которых покупает Генри, скромно прикрыли створки: если они и живы, то стараются этого не показывать. Еще он покупает вареных креветок и три хвоста рыбы-удильщика, стоящие чуть дороже его первой машины. Развалюха была, правда. Еще ему нужны головы и кости пары скатов — для бульона. Вежливый и обходительный продавец обращается с покупателями так, словно они принадлежат к узкому кругу избранных. Каждую покупку он заворачивает отдельно в несколько слоев газетной бумаги. Еще в школе Генри задавался вопросом: какова вероятность, что данная конкретная рыба, обитающая на данном конкретном шельфе, у этого конкретного побережья, будет завернута в эти страницы — нет, в эту конкретную страницу вчерашней «Дейли миррор»? Бесконечно малая, почти нулевая? Это все равно что повторить узор песчинок на морском берегу. Случайности, на которых держится мир, невообразимое множество совпадений, стоящих за каждым событием, до сих пор удивляют его и радуют. Еще в детстве (особенно после Аберфана) он не верил в судьбу, в то, что будущее решается за нас где-то на небесах. Триллион триллионов возможных исходов, тонкое сочетание физических законов и чистой случайности устраивают его куда больше, ибо гарантируют независимость от злой воли неведомого божества.
Белый полиэтиленовый пакет с семейным ужином отяжелел, набух мокрой бумагой; ручки его больно врезаются в ладонь, когда Генри шагает обратно к машине. Из-за боли в груди он не может взять пакет в левую руку. Выйдя на улицу из магазина, где влажно пахнет водорослями, он с наслаждением вдыхает чуть сладковатый, как в пору летнего сенокоса, воздух. Конечно, этот аромат — лишь иллюзия, возникшая по контрасту, но она не исчезает, словно наперекор февральской стуже и обилию машин. Вспоминаются летние дни у тестя в Арьеже, на юго-западе Франции, у отрогов Пиренейских гор. Шато-Сан-Фелис из теплого розоватого камня: две круглые башни и полузасыпанный ров — здесь Иоанн Грамматик укрылся от мира после смерти жены, здесь оплакал ее в красивых и грустных стихах, составивших знаменитый сборник «Без погребения». Знаменитый не для Генри Пероуна — он после школы стихов не читал, даже когда заполучил тестя-поэта. Пока не узнал, что сам породил поэта. Однако чтение стихов дается ему с немалым трудом. С первой же строчки приходится напрягаться. Современный роман или фильм не дает тебе передышки, швыряет во времени то вперед, то назад, на дни, годы, даже на столетия. А поэзия сосредоточена на сиюминутном, на одном мгновении: чтобы прочесть и понять стихотворение, нужно и самому замедлиться до предела, почти до недвижности — это как древнее искусство возводить стены без раствора или ловить форель руками.
Выйдя из траура, Грамматик начал заводить любовниц. Все его романы развивались по одной схеме: относительно молодая женщина, чаще англичанка, иногда француженка, устраивалась к нему секретаршей или экономкой, затем постепенно переходила на положение почти жены. Два-три года спустя терпение у нее кончалось, и семья Пероуна, приехав в замок в конце июля, знакомилась с ее преемницей. Розалинд при каждой «смене состава» хмурилась, ворчала, что прежняя была лучше, но быстро смирялась: в конце концов, сменщица ни в чем не виновата. Дети, даже когда подросли, принимали это как должное. Сам же Пероун, однолюб по натуре, взирал на любовные приключения Иоанна с тихим изумлением и восхищением, особенно когда тому перевалило за семьдесят. Впрочем, теперь он, кажется, немного успокоился: Тереза, энергичная сорокалетняя библиотекарша из Брайтона, держится при нем уже почти четыре года.
Ужин на свежем воздухе, в теплых летних сумерках, душистые стога сена на ближних лугах, от детских макушек — едва заметный запах хлорки после бассейна, теплое красное вино — кагор или «Кабриер»: рай, да и только. Отчасти это так, поэтому Пероуны и ездят туда каждое лето. Но Иоанн — человек капризный и вздорный, поистине артистическая натура, такие люди уверены, что талант дает им право на любые выходки. Только что, потягивая вино, так и сыпал анекдотами, и вдруг в гневе выскакивает из-за стола и скрывается у себя в кабинете; в синих сумерках его сутулая фигура гордо удаляется к освещенному дому, а Бетти, или Джейн, или Франсин, или теперь Тереза семенит рядом, пытаясь уладить недоразумение. Он не умеет просто разговаривать: малейшее несогласие он воспринимает как оскорбление, дающее повод к смертельной схватке. Ни годы, ни вино не смягчают его нрав. Утрачивая с возрастом творческую плодовитость, он становится все более обидчивым и раздражительным. Само его изгнание во Францию было вызвано обидой, и с тех пор претензии к родине копятся и множатся. Был период, четыре года, когда его «Избранное» не удавалось напечатать и пришлось искать другого издателя. А еще раньше Спендера, а не Грамматика возвели в рыцари; Рейну, а не Грамматику дали должность редактора в «Фейбере»; кафедра поэзии в Оксфорде перешла от Грамматика к Фентону; звание поэта-лауреата получил Хьюз, а затем Моушен; и, что хуже всего, Нобелевская премия досталась Хини. Пероуну все эти имена ничего не говорят. Но можно догадаться, что видные поэты, как старшие врачи в больнице, живут в мире зависти и подозрений, чересчур заботясь о своей репутации, а это на характере сказывается. Так что поэты, как видим на этом примере, немногим отличаются от нас, смертных.
Пару лет, пока дети были совсем маленькими, Пероуны отдыхали в других местах, но нигде на юге Европы не было такой красоты, как в Сан-Фелисе. Сюда Розалинд еще девочкой приезжала на каникулы. Иоанн не любит, когда ему надоедают, может часами сидеть в одиночестве, но замок огромный, так что при желании можно не попадаться ему на глаза. Обычно за неделю случается не больше двух-трех размолвок, и Генри давно приучился не обращать на них внимания. Кроме того, когда Иоанн вышел из траура, у Розалинд появилась еще одна, деликатного свойства, причина почаще видеться с отцом. Замок принадлежал ее дедушке и бабушке по материнской линии, и мать Розалинд его обожала. Это она отремонтировала его и перестроила, сделав пригодным для жилья. Если Иоанн, одряхлев, вдруг женится на какой-нибудь из своих секретарш, замок может перейти в руки чужого человека. Казалось бы, при французских законах о наследстве волноваться не о чем; однако существует документ, давняя тонтина, согласно которой Сан-Фелис изъят из-под действия французского законодательства и владение им осуществляется согласно английским законам. Иоанн со свойственной ему раздражительностью заверяет дочь, что никогда не женится второй раз и замок достанется ей, однако упорно не желает зафиксировать свои слова на бумаге.
