– «Бриатико» должен быть разрушен! – сказал Садовник, когда, забежав к нему утром, я упомянула о новых слухах. – Его продадут, снесут, и больше никто не увидит чудовищной стеклянной змеи, порожденной сном разума.
– Я думала, вам здесь нравится. – Я поставила поднос на его трехногий письменный стол: – Выпейте чаю, я стащила в кухне два свежих эклера и варенье.
– Единственное, что мне здесь нравилось, это тишина, – сказал он мрачно. – Этот тосканец собирается сдавать западное крыло туристам и непременно разведет здесь бардак. Реальность рушится не из-за времени или пожара, а из-за древоточцев. Так вот, тосканец и есть настоящий древоточец реальности. Это у него на лице написано.
– Стыдно признаться, я ни разу не посмотрела ему в лицо. Я здесь вообще никому не смотрю в лицо, только старикам, когда разношу таблетки, – чтобы они не выплевывали, а глотали, как положено.
– Во-первых, ты смотришь в мое лицо! Во-вторых, вовсе не стыдно. Мы вообще не замечаем людей, а если замечаем, то подгоняем их к своей жизни, как подгоняют раму для старого зеркала. – Он допил чай и поставил пустую чашку на поднос. – Наше отражение – вот что важно.
Его отражение и впрямь было важно, я сама готова была стать его отражением. Никакой особой красоты в Садовнике не было: впалые щеки, волосы мягкие, как полоса морской шелухи на пляже, брови, будто перышком подрисованные. Лицо казалось бы слабым, если бы не глаза – пасмурные, злые, с брызгами светлой охры вокруг зрачка. Когда я первый раз встретилась с ним взглядом, мне почудилось, что он старше меня лет на двадцать. А теперь кажется, что моложе года на два.
Садовник вышел из комнаты с подносом, он не терпит грязной посуды и всегда выносит ее в буфетную на третьем этаже, эту привычку я уже изучила. Я наблюдаю за ним так же внимательно, как в свое время наблюдала за братом, но что, черт подери, я знаю о своем брате? Оказалось, что любви и пристального взгляда для знания недостаточно. Вернее, оказалось, что эти два понятия несовместимы.
– О чем ты задумалась? – спросил вернувшийся Садовник, распахивая оконные створки.
– О том, что здесь будет, когда не будет «Бриатико».
– Знаешь ли ты, что сделает твоя любимая Пулия, когда сюда приедут экскаваторы? Она наденет халат, натянет полотняные чулки, заплетет косу, забьет себе косячок и ляжет на кровать. И сдвинуть ее можно будет только вместе с фасадом.
– А что сделаете вы?
Я просто так спросила, хотела, чтобы он не отворачивался. Когда он стоял вот так, освещенный сбоку слепящим полуденным солнцем, что-то начинало меня тревожить, но я никак не могла понять что. Такое уже случалось несколько раз. Моя тревога была похожа на то, что чувствуешь, когда пытаешься ухватить утренний сон и не можешь – будто ловишь сачком увертливую, скользкую рыбину в мелком пруду. Мне казалось, что я видела его раньше, очень давно.
– Что сделаю я? – Он забрался на подоконник. – Соберу свой чемодан, сяду в решето и поплыву на летающие острова с синерукими джамблями.
– Какие острова?
– Зеленые, над морем. – Он сложил руки на коленях, зажмурился, как маленький мальчик, и прочел:
А вдали, а вдали от знакомой земли —
Не скажу, на какой широте, —
Острова зеленели, где джамбли живут,
Синерукие джамбли над морем живут.
– Не читайте мне детских стишков, я давно не ребенок. А по правде куда вы поедете?
– Ну хорошо, раз тебе нужно по правде, то я поеду на черный остров Рупес Нигра.
– Это в Карибском море?
– Нет, на Северном полюсе, – усмехнулся он. – Милях в тридцати от него. Там есть здоровенный водоворот, через который внутрь Земли вливаются четыре моря, будто в воронку. Вот рядом с ним и торчит голая черная скала, где я найду себе пристанище.
– Зачем же отправляться так далеко?
– Ну, это ведь не простая скала. Она обладает особым магнетизмом. Мрачной иссиня-черной неприступностью. Почти как ты, Петра.
Меня уже давно искали в процедурной, а я все никак не могла встать и уйти. Я видела лагуну, даже не вставая со стула, вернее, я видела вспышки воды и света, пробивавшиеся сквозь лиловые ветки тутовника. Когда Садовник вот так со мной говорит, я как будто слышу голос брата. Бри умудрялся самые ужасные глупости преподносить с серьезным видом, и я не сразу понимала, что он надо мной измывается. А потом он хохотал, а я колотила его кулаками изо всех сил.
Неприступностью? Да Садовник с ума сошел. Мне хотелось, чтобы утро сменилось вечером прямо сейчас и мы могли лечь на разбросанное по полу белье в подвальной прачечной. Труба, по которой белье из процедурной сбрасывают в подвал, издает глухие стуки, даже если в ней ничего нет. В прошлый раз Садовник сказал мне, что в прежние времена труба служила для того, чтобы отправлять в каземат не угодивших хозяйке любовников, и я верила в это целую минуту. Он чертовски убедителен, когда улыбается и смотрит куда-то над твоим плечом. Одно ясно, моим любовником он быть не хочет – и не станет, даже если его в каземат отправить.
О чем ты задумалась, Петра? Хотела бы я рассказать ему все, что думаю, но это займет весь день и всю ночь, потому что придется начать с самого начала, с Адама и Евы, как говорит наш пьяница-фельдшер.
Придется начать с того дня, когда я приехала домой, чтобы отговорить брата впутываться в темное дело, запах которого я почувствовала издали, так чуют запах сырого подвала с проросшим картофелем. На мои письма Бри не отвечал, а наш телефонный разговор только напугал меня еще больше – голос брата был каким-то натужным, почти незнакомым. Я попыталась применить старый трюк, сказала ему, что он там один с мамой и должен вести себя осторожно, ведь, если что, она останется одна, а на сиделку у нас денег нет. Бри выдержал паузу, а потом рассмеялся и сказал:
– Погоди, скоро у нее будет лучшая сиделка в крахмальном голубом чепце, как в той богадельне на холме. А может, я ей и всю богадельню куплю целиком.
Он бросил трубку, и я еще долго стояла в пустом актовом зале, куда забежала позвонить в перерыве между двумя лекциями. Я прислонилась к стене, закрыла глаза и увидела пятнадцатилетнего брата в нашем саду, возле перголы, обвитой диким виноградом. Он вытаскивал из путаницы веток птичье гнездо, в котором лежали четыре яйца, похожих на незрелые оливки, куда подевалась птица, мы не знали, еще недавно из веток раздавалось ее покашливание, но вот уже два дня как смолкло.
– Не трогай, – сказал Бри, увидев, что я протянула руку к гнезду, – самка дрозда к ним больше не прикоснется, если ты потрогаешь.
Дрозда мы нашли на другой день, на дорожке в розовом саду, вернее то, что от него осталось, и Бри завернул его в носовой платок и похоронил в секретном месте, там, где в кухонной стене вынимается камень. Он знал все, мой старший брат: где живут полосатые змеи в стене обрыва, как отличить черную бузину от ядовитой, как завязать двойной рифовый узел, что приложить к разбитому колену.
Какое гнездо он потревожил на этот раз?
И вот я снова здесь. Я получил работу в «Бриатико». Я прихожу в ресторан, растерявший былую славу, и смотрю, как рука подавальщика медленно ставит тарелки одна на другую – сначала латунная, потом фарфоровая, – так длинная лапа тонарма в музыкальном автомате меняет пластинку, остро поблескивая хромом. За стеной ресторана, там, где раньше стояли рулеточные столы, начинаются наши с барменом владения, хотя моего там не так уж и много: инструмент и вертящийся кожаный стул.
У расстроенного пианино, что стояло в нашей прежней квартире, была хитрая третья педаль – для тихой игры, чтобы не беспокоить соседей. Стоило ее нажать, как между струнами и молоточками появлялась полоска толстого войлока, и звуки зарывались в мягкое, превращаясь в приглушенный разговор, почти что шепот. Помню, как я удивлялся, когда мать садилась на вертящийся стул и перебирала клавиши, – мне казалось, что ее короткие пальцы, пропахшие ланолином, не годятся для музыки, другое дело – пальцы моего репетитора, быстрые и легко берущие октаву.
Моя жизнь в «Бриатико» началась с того, что Пулия помогла мне устроиться в мансарде и принесла стопку хороших простынь, таких прислуге не выдают. Потом она села на мою кровать и сказала, что весна недаром выдалась такая теплая, ведь дни дрозда были просто ледяные, в отеле даже батареи лопались. Я не разобрал и попросил повторить: giorni della merla? Оказалось, так здесь называют последние десять дней января. Если они слишком теплые, то весна будет ледащая и зябкая, дров не напасешься. Что до дроздов, то они раньше были белыми как снег, пока не научились пережидать внезапный мороз, сидя на дымовой трубе. Почернели от сажи и потеряли красоту. Зато не умерли.
