В детстве я много думал о смерти. Мне представлялась вереница людей, бредущих по краю обрыва в каких-то неведомых горах на рассвете, когда море внизу кажется зеленым и шероховатым, как изнанка листа мать-и-мачехи. Они идут так медленно, что различимо их тяжелое дыхание и шорох песка, сыплющегося из-под их ботинок, они идут осторожно, но это не спасает их от падения – они падают тихо, без единого вскрика, без попытки уцепиться за руку идущего рядом или хотя бы за корягу, торчащую из горного склона. Тот, кто шел за упавшим, незаметно нагоняет идущего впереди, и строй не нарушается, не слышно ни звука падения, ни стонов, заметна только полоска помятой травы на обочине.
Со смертью связана целая груда вещей, которые не сразу удается опознать. Думаю, что они проникают в твою жизнь понемногу, сочатся ледяными каплями, а не высыпаются все сразу, будто ягоды из перевернутой корзинки. Одну такую каплю я все же узнаю, она бежит по моей спине уже несколько лет и все никак не добежит до крестца, я слышу ее всем телом, как слышат начинающуюся простуду.
Я утратил способность располагать к себе. Вот такая капля. Вернее, я утратил разом весь спектр – способность, умение и желание располагать к себе. Люди, которых я встречаю, представляются мне железными рыцарскими перчатками, которые реальность швыряет мне в лицо. Стоит мне оказаться в комнате с тремя собеседниками, как мы все четверо становимся углами черного квадрата и погружаемся во тьму. Если же собеседников двое, то я некоторое время держусь на острие треугольника, пронзаемый тоскливым молчанием, и, наконец, отпускаю руки и лечу вниз, в облаке перепуганных птиц, сопровождаемый грохотом жестяной кровли. Но самое страшное – это разговаривать вдвоем. Глядя в дружелюбное или высокомерное (не важно какое!) лицо того, кто сидит передо мной, я испытываю несколько порывов сразу:
1) ударить его кулаком, чтобы кровь полилась черной струей на его одежду;
2) обнять и признаться в том, что я недостоин его беседы;
3) встать и уйти.
Странно, что эта девочка Петра ничего не замечает. Липнет ко мне, как дочь трактирщика к золотому гусю. Недавно я понял, кого она мне все это время так мучительно напоминала. Одну из картинок Джона Г. Брауна. У меня в ноттингемской школе над кроватью висела репродукция с девчушкой, засмотревшейся в окно, хорошенькой, печальной, ростом примерно с метлу.
Разбухшие от дождя куртку и свитер пришлось сушить на батарее, но стоило повернуть регулятор до отказа, как электричество вырубилось во всей богадельне. Дождь пошел сразу после полуночи, небо торопливо и безрадостно соединилось с землей, из земли полезли разлапистые клочья тьмы – подходящая ночь для убийства.
Не знаю, какие ангелы постарались, но следы на поляне смыло начисто, теперь кровь Аверичи, лежащего там с широко открытыми глазами, полными дождевой воды, впитается в землю (вместе с прочей дрянью и сыростью).
Если бы кто-то сказал мне, что я увижу смерть так близко, что почувствую ее запах, смогу различить чешуйки плоти, обозначающие ее власть, и при этом ничего, то есть совершенно ничего, не почувствую, меня бы это не слишком удивило. Смерть – это часть пути, в ней нет ничего бесчеловечного. Однако ночью меня мучили тревожные сны: золотые воины, плоские, будто вырезанные из шоколадной фольги, быстро продвигались вдоль берега моря, их было неисчислимое множество, этих македонян или персов, и хотя во сне армия явно отступала, мне страшно захотелось быть одним из них, ни о чем не заботиться, спать, завернувшись в плащ, и думать о Согдиане, за которой кончаются обитаемые земли.
Утром пришлось встать пораньше и устроиться в холле, чтобы не пропустить основного зрелища. Полиция приехала в отель к восьми утра, сам tenente и два его оловянных солдатика. Бранку повели к машине через двор у всех на виду (ее лицо надулось от ужаса). Такое же лицо у нее было, когда помощник повара, разозлившись на ее вечные окрики, сделал в морозильной камере ледяные руки из черничного сока и подложил ей в столовой на скатерть – слева и справа от тарелки.
В то утро меня первый раз посетило ощущение, что я напрасно трачу здесь свое время. Мне пришлось ждать этой работы три с лишним года, даже смешно, проще устроиться третьим номером в баскетбольную команду. Будь я девочкой со сладко выгнутыми бровками, меня бы взяли без разговоров, в моем же случае все было сложнее – подходящее место несколько раз мелькало на сайте отеля, но мои резюме не принимались во внимание. Пришлось устроить небольшой искусственный зазор между деталями. Проявить свободную волю.
После этого в моем блоге появилась первая запись: чем лучше ты информирован, тем крепче ты сцеплен со структурами действительности и тем тяжелее тебе свернуть в сторону и проявить свободную волю. Свободная воля необходима, как необходим допустимый зазор между деталями какого-нибудь сложного механизма.
Сначала мой блог назывался anima_curva, но это было чересчур патетично. Потом его сменил стеклянный ветер. В пляжном журнале мне попалась статья одного астронома, он мрачно описывал планету, где дуют стеклянные ветры (температура атмосферы там тысяча градусов). У меня в интернате тоже не было имени, только номер и кличка. Меня тоже мучает жар в тысячу градусов, от которого леденеют руки и ноги. Во мне дует стеклянный ветер, текут стеклянные реки и высятся стеклянные холмы.
Потом это название мне осточертело и появилось новое: flautista_libico. А потом блог и сам стал слишком откровенным, и пришлось повесить на него замок.
Теперь его читаю только я.
Воскресные письма к падре Эулалио, март, 2008
Сижу в кафе в центре Салерно, куда меня заставили поехать на лекции К., светила криминалистики. Просидев на первой лекции полчаса, я начал мучиться зевотой, кашлем и газами, так что пришлось по-тихому уйти, и теперь я нашел кафе, где подают анисовку на льду, как в нашей портовой траттории, и – доволен.
На курсах придется провести две недели, не меньше, то-то счастья будет моему верному Аттилио, он давно рвется посидеть в комиссарском кресле.
В моем расследовании тем временем появилось занятное обстоятельство. Я понял наконец, что за добыча досталась убийце хозяина и сколько она стоила. Я уже писал тебе, что безутешная вдова настаивала на версии ограбления и твердила, что у мужа украли что-то важное, хотя что именно толком сказать не могла. Он не расставался с какой-то дорогой вещью, твердила она, даже мне не показывал, я знала, что он носит ее в бумажнике, но ни разу не посмела туда заглянуть. И теперь его убили из-за нее, говорила она, убили и ограбили! Чуть позже досыта насидевшийся в подвале тренер рассказал мне кое-что еще, занятное и несколько противоречащее показаниям синьоры Аверичи. И не только рассказал, но и подписал протокол.
Теперь, когда я знаю, что вдове и ее дружку было известно, что именно таскает в бумажнике хозяин отеля, я могу с уверенностью сказать, что это было известно каждой овце в Аннунциате. Милая вещица тянет без малого на миллион, я посмотрел в каталоге Скотта. Теперь мне ясно, что вынюхивал Диакопи, явившись в «Бриатико» с рассказами о кредиторах, угрожающих ему смертью. Задай мне вопрос: кто первым нашел эту штуку – он или Аверичи? Чтобы ответить на это, не нужно быть светилом криминалистики. Тот, кто умер, тот и нашел первым.
За завтраком в траттории ему подали оссобуко, выбирать было не из чего, хозяин написал мелом на черной доске: сегодня только салат и телячья голяшка. У дверей Маркус столкнулся с тоненькой девушкой в шортах, она несла несколько пакетов, стремительно подмокающих оливковым маслом. Пакеты она прижимала к груди и придерживала подбородком, но один все же выскользнул, и Маркус поймал его в воздухе и подал ей, удивляясь своей ловкости. Девушка улыбнулась, но ничего не сказала, и он посторонился. Лица ее он толком не разглядел, зато смуглые ноги в белых кедах были на редкость хороши. Выгоревшие джинсовые шорты были обрезаны высоко, пожалуй, слишком высоко для здешних краев.
Наверное, приехала с севера навестить родню, подумал он, наблюдая, как она укладывает покупки в проволочную корзинку, пристроенную под рулем ее скутера, надевает шлем и уезжает. Полотняные занавеси в зале чуть колыхались, открывая вид на пустую террасу, увешанную в честь праздника лавровыми ветками. Из кухонных дверей тянуло дымком – похоже, там что-то подгорело, но, судя по беззаботному смеху поваров, что-то не слишком важное.
Один из поваров вскоре вышел в зал с нагруженным подносом, устроился лицом к террасе и принялся ковырять вилкой в тарелке с мидиями. Круглая спина, обтянутая голубым халатом, и нарочито замедленные движения рук напомнили Маркусу повара из «Бриатико», с которым они часто пили кофе на гостиничной кухне. Тот любил выкладывать свои розовые руки на стол и лениво шевелить пальцами, разглядывая ногти. Улыбка у него была, будто у карточного шулера, а звали его Секондо.
