– Вася, – говорю я Ливанову, – мы едем с тобой по аргентинской пампе.
– Да, Вася, – отвечает он, – мы едем с тобой по аргентинской пампе.
Я лезу в окно со своим «Кварцем», Ливанов щелкает в другую сторону своим «Зорким». Вот мне удается сделать редкую съемку – в объектив камеры попадает обгоняющий нас красный «Рамблер», а за рулем шишковато-багровый Сиракузерс, а рядом с ним лимонно-желтый Бомбардини, бешено острящий назад, на заднее сиденье, где, обвитый руками старлеток, весь в розовом пуху, пыжится синий Пистолетто-Наганьеро. Друзья, как видно, решили прокатиться вместе с караваном в Мар-дель-Плата. Скучно стало друзьям в столице.
Вскоре наш караван расстроился: эскорт куда-то пропал, вертолеты улетели, телевизионщики тоже испарились; то одна машина, то другая сворачивали к придорожным барам.
Эти придорожные бары, ультрамодерн или стилизованные под индейские хижины, – сущий рай после раскаленного шоссе. В них в прохладной полутьме вам подадут стакан с пузырящейся кока-колой, в которой плавают кубики льда, или смешают холодное сухое вино с минеральной водой. «Чао!» – скажут вам в этом баре девушки-кинозвезды из вашего каравана, и вы, расшаркавшись, скажете: «Чао!»
Все вчерашнее чинное общество сегодня было в элегантной затрапезе, в брючках, маечках, свитерочках. Все было мило – вольные позы, широкие улыбки, небрежные салюты ручками.
Девушки из мексиканской делегации пригласили нас к своему столу. Они улыбались продолговатыми глазами, покачивали длинными ножками, манипулировали тонкими ручками, с веселым любопытством взирали они на нас, а мы взирали на них с веселым любопытством.
– Вася, – сказал я Ливанову, – мы с тобой среди духовно чуждых, но очаровательных людей.
– Да, Вася, – сказал Ливанов мне, – мы с тобой среди духовно чуждых, но очаровательных людей.
– Артисте руссо, – сказала мексиканка Ливанову, – потанцуем, что ли?
– Давайте потанцуем, мексиканская артистка, – ответил Ливанов.
С редким изяществом долговязый московский очкарик повел мексиканочку в блюзе. Насморк, подцепленный в Париже, еще не прошел у него, украдкой он шмыгал носом, но блаженствовал. Танцую с мексиканочкой, думал он, танцую с мексиканочкой среди аргентинской пампы. Вот я, молодой многодетный отец, танцую блюз в аргентинском баре, Ляля, жена моя, вдумчивый кибернетик, гордись – твой Вася не хуже других!
– Ну, Вася, не посрамил, – сказал я.
– О, артисто руссо! – вздохнула мексиканочка.
Мы помчались дальше. Ливанов сидел в машине молча, остолбенев от романтики. Джон Грей был силач-повеса, он был, знаете ли, сильнее Геркулеса, храбрый был, чертяка, как Дон-Жуан. Получилось так, что Рита и крошка Нелли пленить его сумели, сразу две, и он в любви им часто клялся обеим, одновременно, и часто порой вечерней с ними, обеими, танцевал в таверне танго или фокстрот. Бывало, при свете лунном кружатся пары, бьют тамбурины там, звенят, понимаете ли, гитары. Денег у Джона хватит, ему не подавать отчета по командировке, Джон Грей за все заплатит, Джон Грей всегда таков!
– Ну, Вася, Вася, это уж ты зря, – сказал я.
– Да, Вася, это я зря, – сказал он, выходя из транса. Мы с Ливановым друзья, мы с ним, как говорится, «на вась-вась».
Перед въездом в городок Кастелли караван опять сформировался. Невесть откуда появились мотоциклисты, вертолеты и телевизионщики. Машины медленно пробирались сквозь густую толщу восторженных горожан к зданию мэрии, на ступеньках которой стоял мэр под руку с «мисс Кастелли». Длинные столы в мэрии были заставлены блюдами с асадо и огромным количеством белого и красного вина. Весь фестиваль уселся за эти столы, и еще много места осталось для «представителей общественности» Кастелли и для «спутников фестиваля», в том числе и для Сиракузерса, Бомбардини и генерала. Начались громогласные спичи, и воцарилось шумное веселье, очень приятное, кстати, и совсем не похожее на ночной коктейль в «Алвеар-Палас-отеле», а скорее похожее на грузинский пир где-нибудь в Ахалцихе.
Репортеры угомонились, попрятали свои блицы, навалились на дармовщинку, на кастельское асадо и на винцо. Лишь любителям автографов было не до еды, они бродили меж столов, подставляя делегатам спины, чтобы те расписывались на их рубашках.
Сиракузерс в дальнем конце зала, поставив на голову блюдо, отплясывал что-то похожее на лезгинку, а Бомбардини и генерал хлопали в ладоши, и старлетки крутились вокруг буйвола мясной индустрии.
К нам пробрался красный, как перец, наш Родольфо. Рубашка его прилипла к крепкому телу.
– Руссо, советико, рот фронт! – крикнул он.
– Давай на выход, ребята, – сказал он, – надо засветло приехать в Мар-дель-Плата, иначе – горим, как шведы под Полтавой.
Мы выбрались на крыльцо мэрии, зажмурились и заткнули пальцами уши, потому что нас встретили кинжальные солнечные лучи и неистовый рев кастельцев, затопивших площадь.
Я часто думал потом, почему наш довольно скромный фестиваль вызывал у аргентинцев такой бурный, можно сказать – гомерический восторг, ведь на нем не было ни одной из звезд мировой величины, за исключением Марии Шелл, прилетевшей на три дня. На нем не было ни Софи Лорен, ни Бриджит Бардо, ни Антониони, и тем не менее мы почти не могли спать в своем отеле в Мар-дель-Плата: всю ночь ревела под окнами толпа, заглушая шум прибоя и клаксоны машин. Самый простой ответ – латиноамериканский темперамент, но, может быть, дело и посложнее: может быть, в этом восторге сказывалась любовь к прародительнице – Европе. Ведь все эти люди – выходцы из Европы, и все они помнят о ней, хоть и живут уже несколько поколений в этом удаленном углу земли, и вот к ним приехали люди из большого мира, из матушки Европы, и вот этим людям за это – любовь, благодарность и привет. Ну, разумеется, важно еще и то, что люди из кино, слуги волшебного фонаря, сказочники двадцатого века.
Небо на западе уже начало зеленеть, когда перед нами открылся лукаво-играющий океан и мы услышали первый удар мощной волны по бесконечному белому пляжу.
Я воображал, что Мар-дель-Плата небольшой курортный городок, вроде нашей Гагры или Хосты, ну, в крайнем случае Ялты, и был весьма удивлен, когда над горизонтом стали вырастать разноцветные небоскребы. Небоскребы были небольшие, этажей по пятнадцать-двадцать, лишь отель «Космос» имел сорок этажей, но все равно зрелище было внушительное и очень яркое, очень открыточное, почти нереальное, декоративное.
Не успели мы опомниться, как выехали в улицы, запруженные полуодетой толпой. Большинство людей были в купальных костюмах, прямо с пляжей, загорелые, с вытаращенными глазами, неистовые. Они колотили по крышам машин, влезали в окна, кричали:
– Какая страна? Советский Союз? Ура, руссо! Артисто руссо! Ура!
Разумеется, так кричали всем, не только нам, восторг – всем без исключения.
Сейчас я не могу вспомнить ни одного человека из этой толпы, за исключением рыжей, невероятно толстой дамы в зеленом купальнике, которая стояла на угловом барьере и делала ножищами канканные движения, а глазищами выражала страсть.
Только лишь возле отеля «Эрмитаж» полиции удалось очистить маленький четырехугольник асфальта, оцепить его проволокой. Полицейские крутили дубинками, рычали на напиравших курортников. «Шевролеты» каравана медлительной змеей подползали к «Эрмитажу». Вот стали выходить артисты. Взрыв потряс небо, когда, волоча длинные руки, к стеклянным дверям прошел Чак Палане. Оказывается, этот парень невероятно популярен среди жителей Нового Света как герой бесчисленных вестернов. Взрыв еще большей силы раздался, когда продефилировала сияющая танцующая бомбочка – Амбар Ла-Фокс. Каждый шофер Аргентины носит в кармане фотографию Амбар в костюме топлес. И так пошло – взрыв за взрывом.
Вася сделал снимок толпы, напирающей на проволоку, и вот сейчас я смотрю на него. Впереди толстая девочка с авторучкой и альбомом для автографов, рядом мальчик в трусах, очень мускулистый, прямо маленький культурист, парень в полосатой рубашке держит за плечи девушку в купальнике, девушка и сама вроде «эстреллы», то есть звезды, а позади пожилые матроны и усачи, и лица у всех этих людей такие, как будто смотрят они на оживших духов.
Вот, наконец, мы входим в свой номер на пятом этаже «Эрмитажа». Прямо под окнами площадь, забитая людьми и машинами, дальше пляж, просвечивающий белым песком сквозь полосатые тенты, дальше ровная пенная линия прибоя, дальше ровно идущие волны. В волнах раскачиваются огромные бутылки «мартини», «чинцано» и «кока-кола», они укреплены на противоакульих заграждениях. В небе висят рекламные колбасы и шары.
– Вася, где это мы с тобой? – спрашиваю у Ливанова.
– Это что, все существует в действительности? – интересуется Ливанов.
– Ну-ка, отцы, хватит болтать, в темпе бриться и наряжаться, – командует Альберт Бурлак. – Через час гала-парад, старикашечки.
