11. Сон
Мне приснилось, что я сижу в пельменной на Ленинградском, бывшем Инвалидном, рынке в районе метро «Аэропорт», гоняю ложкой пельмени в бледно-желтом, как детские воспоминания, бульоне. Потом один из пельменей превращается в такси, а мы с водителем в нем как начинка. Такси идет по Беговой, мимо Ипподрома. Там, я знаю, мои друзья А. и два Г. в отчаянии просаживают последние рубли – «колхозом» против Апикс-Ганновера. Я туда не хожу, предпочитаю денежно-вещевую лотерею.
У Ваганьковского кладбища метет поземка, здесь зима. В воротах кладбища стоит, улыбаясь, директор, с которым один мой друг, поэт, на всякий случай поддерживает приятельские отношения.
А на Пресне уже весна, все развезло. Над Росси-ею небо синее… Хорошо бы поехать не в Аргентину, а в Канаду: говорят, похожа на Россию. Над Канадой небо сине, меж берез дожди косые, хоть похожа на Россию, только все же не Россия…
Вот спуск к зоопарку. Здесь в трамвае умер от удушья Юрий Андреевич. Вверх по спуску – это подъем, а тротуары на площади Восстания уже сухие.
Вот калиточка, через которую сбежала из отчего дома Наташа Ростова. Тут била копытами тройка Анатоля Курагина. Но сейчас на улице Герцена уже знойное лето. Блаженствуют служащие бразильского посольства. Дрыхнут на подоконниках, видят во сне Копакабану.
Дарю водителю пельменя свою шубу и вхожу в прохладный Дом литераторов. Мой друг С. зевает над шахматной доской. Партнером у него – муха. Может быть, это та самая, из таможни? Вместе с С., а муха над нами, входим в ресторан. Вот тебе на – в ресторане, обложившись цыплятами табака, сидит Сиракузерс. Понятно – с культурным визитом. Становится малость тошно – надоел мне Сиракузерс. Приближаюсь – нет, не он, редактор одного журнала. На радостях улыбаюсь даже этой фигуре. Просыпаюсь…
Под окном противоакульи бутылки, атлантический прибой. Рядом на своей койке потный Ливаныч поет: «Над Россиею небо синее…»
Две недели мы жили в праздном курортном Мар-дель-Плата и три дня в Буэнос-Айресе, в шикарном «Альвеар-Палас-отеле». Мы были замкнуты рамками фестиваля, и поэтому трудно было представить себе обычную жизнь этой страны, ее тревоги, заботы, ее страсть и надежды.
Во всяком случае, о политической активности населения говорят эстакады мостов, заборы и стены, испещренные лозунгами. На окраинах Буэнос-Айреса часто мелькали серп и молот, «вива коммунизм» и «вива Советский Союз», «вива Куба», ближе к центру – «вива Фрондиси» (недавно изгнанный президент) и везде на окраинах и в центре – «вива Перон».
В Буэнос-Айресе часто попадались нам на глаза детские площадки с качелями, каруселями и прочими аттракционами. Это память о мадам Перон, жене бывшего президента. Сентиментальная дама повсюду строила эти площадки для детей городской голытьбы.
Сам Перон любил митинги. Он выходил на трибуну в рубашке с закатанными рукавами, что в чопорной Аргентине считалось верхом свободомыслия (вольный стиль в одежде до сих пор называют здесь стилем Перона). Он заигрывал с рабочими и яростно громил в речах плутократию. Если его прижимала какая-нибудь хунта, он апеллировал к рабочим и объявлял по стране всеобщую забастовку. В то же время сам прижимал коммунистов и социалистов. Он был ловким политиком и долгое время держал власть в своих руках, пока вконец не разозлил генералов. Потом последовал Фрондиси, потом президент доктор Гидо.
Фестиваль был представлен доктору Гидо. Длинной очередью в великолепном зале президентского дворца мы тянулись к его ручке. Маленький доктор Гидо, похожий на аптекаря, стоял впереди огромных, грудастых генералов и штатских усачей. В дверях с саблями и в треуголках высились великаны-гвардейцы. Партикулярный доктор Гидо застенчиво улыбался. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Через три дня после отъезда мы узнали, что военный флот прогнал доктора Гидо.
В дубовых дверях нашего посольства имеется несколько пулевых отверстий, а на стенах близлежащих домов начертаны сакраментальные фразы типа: «Большевиков на виселицу!» Это шуруют разные четверть-, полу– и полностью фашистские организации, а главная среди них – «Такуара».
Сотрудники посольства с легкими улыбками рассказывают как о чем-то совсем обычном:
– Иной раз шмыгнет мимо автомобильчик, вылетит из него матерщинка, а за ней пуля. Морские пехотинцы, видели их у ворот, здоровые лбы, к нам уже привыкли, считают своими подопечными, стаскивают автоматы, стреляют в хулиганов, но автомобильчик – сразу за угол и был таков.
Мне попалась в руки газета с репортажем о «Такуара». Здесь был снимок учебного центра. Функционеры стояли в ряд, подняв над головами руки в нацистском приветствии. Программа этой организации выглядит примерно так: борьба против коммунистов, перонистов, националистов, против американского империализма и плутократии, против антисемитизма и еврейского засилья. Поди разберись. Кажется, главный пункт программы здесь тот, о котором не сказано, – бешенство. Простое бешенство, бешенство ради бешенства.
Пистолетто-Наганьеро, греясь на пляже, рассказывал:
– Лет тридцать – сорок – пятьдесят, а может быть, и шестьдесят назад я командовал базой москитной артиллерии «Ла Палома». Однажды утром обнаружилось обострение геморроя и вообще недовольство политикой правительства. Я позвонил в Розовый дворец и заявил тому чикито, не помню, кто уж тогда был у нас в президентах, что «Ла Палома» начинает мятеж. Чикито, конечно, рассердился, а я поднял личный состав в ружье, вышел на крыльцо и полоснул оттуда речугой. Пожелания личного состава совпадали с моими. Запрягли мы мулов и через час поставили свои пушки перед Розовым дворцом.
Солдаты по собственной инициативе притащили какого-то скульптора и ну валять мне памятник в ближайшем сквере. А я гарцую на коне, вроде бы позирую, вроде бы революцию провожу.
Вдруг в Розовом дворце открываются все двери, и оттуда выходит гвардейский полк во главе с генералом Кортес-Писарро-Бальбоа, моим партнером по бриджу.
«Инсургенты, сдавайтесь!» – кричит Кортес-Писарро-Бальбоа.
«Нет, вы сдавайтесь, сатрапы режима!» – кричу я.
Отрыли окопы и мы и они. До обеда ругались, мы их – свиньями, они нас – шакалами.
В обед Кортес-Писарро-Бальбоа поднял белый (относительно, конечно, белый) платок и заорал:
«Эй, Пистолетто-Наганьеро, в «Астории» сегодня фазаны и шабли!»
Сами понимаете, недолго мучилась старушка. Объявил я в революции перерыв и отправился в «Асторию». До утра там прогудели: молодость, сами понимаете…
– А памятник? – спросил Бомбардини.
– А памятник я потом на дачку отвез. До сих пор там стоит. Красивый памятник, правда, незавершенный – не все части тела на месте.
Вася Ливанов в скором времени стал очень знаменит в Мар-дель-Плата. Журнал «Радиоландия» отдал ему целый разворот под шапкой – «Первый триумфатор фестиваля». Бывало, Амбар Ла-Фокс как увидит Васю, так и бежит чмокнуть его в щеку, особенно если фоторепортеры крутятся поблизости. Курортники повсюду узнавали нашего очкарика и лезли к нему за автографами, а однажды благодаря Васиной популярности мы познакомились с Доменико Сьяччи, его женой Эльзой и четырехлетним Клавдио. Это было самое приятное за все время знакомство.
Доменико – красивый сорокалетний итальянец, хозяин маленького кафе в центре Буэнос-Айреса. Он был солдатом и немало повидал на своем веку, посыпала ему голову война жарким песочком в Ливии и штукатуркой в Милане. Европейская почва показалась ему неустойчивой, малопригодной для нормальной жизни, и после войны он снялся оттуда курсом на Аргентину. Тут судьба подгадала ему встречу с польской девушкой Эльзой, и вот результат – итало-польский аргентинец Клавдио в красных штанишках кувыркается на пляже Коста-Хермоса, а две взрослые дочки остались в Буэнос-Айресе.
Мы приехали на этот отдаленный пляж в просторном и удобном рыдване семейства Сьяччи, автомашине марки «Кайзер». Пляж этот, в отличие от центральных мардельплатских пляжей, был почти пуст, лишь несколько компаний лежало на его белой поверхности, засунув головы под полосатые грибки и протянув в разные стороны голые ножки, похожие в этом варианте на щупальца морских звезд.
Сразу же мы познакомились с хозяином пляжа, тридцатилетним Аполлоном по имени Хосе Луис. Его избушка на курьих ножках была полна разного люда, который все что-то жарил, что-то выпивал, что-то кушал, пользуясь добротой бессребреника Хосе Луиса. Мы тут же перезнакомились и с этими людьми, засели с ними за неизменное асадо, пили вино, весело беседовали на невероятном «воляпюке», потому что среди них были и испанцы, и немцы, и один старик хорват. Хосе Луис сказал:
– Вот это номер, что вы советские. Вы первые советские ребята на Коста-Хермоса. Вот ведь брехуны в наших газетах пишут о вас черт-те что, а вы нормальные ребята.
