Его не все поняли.
— Все присутствующие мобилизованы на укрепление дамбы! — пояснил тогда председатель. — Лопат хватит. На дамбу, шагом марш!
— По-о-озволь! — вскричал Кандидов и первый схватил заступ.
За ним двинулись победители. Потом шли правобережные. Наступая им на пятки, с лопатами в руках, звонко крича «По-о-озволь!», подпрыгивали гордые девушки из артели «Чайка». А за ними, на ходу разбирая лопаты, повалили болельщики-зрители, еще не совсем. соображая, что произошло. Но марш грянул. Рассуждать уже было некогда. А кроме того, после полуторачасового сплошного кипения клапаны сердца готовы были взорваться, и каждому хотелось совершить подвиг.
Городок был спасен. Через две недели Волга сняла осаду и ушла от земляных стен города. Подсыхающие лужи остались, как павшие кони капитулировавшей армии. Городские власти не знали, как отблагодарить Кандидова. Ему преподнесли медаль «За спасение на водах». Под этими традиционными строчками местные граверы вычеканили слово «города», и получилось: «За спасение на водах города». Об этом написали в местной газете. Кандидову обещали, что к осени его отпустят учиться в Москву. Но осенью опять пошла дубовка-дыня. Потом начались осенние перевозки, и уехать Антон смог только зимой.
На широких пароконных санях с дышлом, со всех сторон обсаженный девушками из артели «Чайка», Антон перебрался через замерзшую Волгу. Девушки пели. Звонкоголосая Груша запевала, остальные подхватывали:
Погоди, машина, ехать,
Погоди свисток давать,
Надо с милкою проститься,
Еще раз поцеловать…
Антон вырвал из рук возницы вожжи. И, стоя посередине прыгающего ящика саней, он свистнул в два пальца:
— Э-э-эх, давай, не задерживай!..
Гривастые кони легко понесли сани. Сани взлетали на ухабах, как на большой волне.
— Даешь девятый вал! — кричал Антон.
Девушки, свесив ноги в валенках за высокие борта саней, взвизгивали.
Глубоким грудным голосом пела Груша:
И в минуту расставанья,
Отправляясь в дальний путь,
Утоли мои страданья —
Расскажи чего-нибудь.
И Антону казалось, что он переваливает через Волгу, как прежде, на большом дощанике со своими девчатами…
На перроне грузчицы совсем расстроились. Когда настала минута прощания, девушки откровенно всплакнули.
— Ну, буде! Буде вам, наводнение опять…
Антон моргал и отворачивался. Потом он расцеловался со всеми по очереди, просто и строго.
Глава ХХVII
НИКОЛА-НА-ОСТРОВКЕ
Карасик возвратился из похода загорелый, выпрямившийся. Нос перестал лупиться, и вид у Евгения Кара был отличный. Все его корреспонденции, статьи, очерки были напечатаны. Отличные волжские пейзажи крепко были спаяны в них с точным техническим описанием машины. Не удержался Карасик, как всегда, и от философии. Принцип глиссера, умение использовать сопротивление воды, стремительное скольжение судна через препятствия он подкреплял историческими метафорами. Скромный поход экспериментальной машины в его очерках превратился в увлекательнейшее путешествие. Читатели, открыв газету, искали очередную корреспонденцию Евгения Кара.
Он шел по коридору редакции. Все двери открывались справа и слева, и из каждой неслось иронически-торжественно: «О-о-о-о!.. А-а-а!..» Сейчас же в тесном проходе у отдела информации собрались литературные сотрудники. Карасика плотно окружили. Его расспрашивали о приключениях, об ощущениях, щупали, целы ли у него кости. Потом его вызвали к редактору.
— О, другой вид, — сказал редактор, — совсем другой вид!
— Все другое!
— Ну, нашли свой мужественный коллектив?
— Нашел и вошел…
Еще в походе Баграш и Настя договорились, что связь с Гидраэром у Карасика останется теперь постоянной. Он будет работать по совместительству в заводской многотиражке. Карасик не представлял себе, как после крепкого волжского ветра, который раздирал ноздри и обтачивал скулы, он вернется в пропахшую йодоформом духоту чужого кабинета. Он с ужасом думал, что все, с таким трудом накопленное им во время похода — это ощущение хорошо продутой, свежей жизни, мужества, скорости, — он растеряет в неуютной своей комнатке… И ему хотелось, чтобы поход никогда не прекращался.
— Да перебирайтесь-ка к нам на постоянство! — предлагали глиссерщики.
— Верно! Переезжай вовсе — рви концы, крепи начало, — так говорил Баграш, с которым Карасик был уже на ты. — Мы, как приедем, тебе угол подремонтируем в общежитии, а пока со мной можешь.
— Милости прошу к нашему шалашу, чай да сахар! — поддакивал Фома.
Только Бухвостов ничего не говорил.
— А как по-твоему, Коля? — допытывался у него Карасик.
— Что ж по-моему? — отвечал Бухвостов. — У нас вход свободный. И выход тоже.
Карасик очень сдружился с гидраэровцами. Его самого тянуло крепко связаться с ними не только в походах, не только на бивуаках, но и в оседлой их жизни. Как всегда, он искал примеры в биографиях известных людей. Вот живет Шолохов около колхозников своих, казаков. И Евгений Кар должен жить с племенем этих дружных быстроходных людей. Их бодрый дух наполнит его сердце необходимой свободой. Он больше не будет себя ощущать пасынком. Он примет закон коммуны, заговорит басом и будет играть в футбол. И каждый день он будет видеть Настю Валежную.
— Вы хотите, чтобы я переехал? — спросил он Настю.
— Переезжайте, нам нужны люди.
— А я вам нужен?
— Если бы не нужны были, не приглашали бы.
— Нет, вам лично хочется, чтобы я переехал? — выпытывал Карасик.
— Это зависит не от меня.
— Нет, это зависит от вас. Хотите, Настя, я перееду из-за вас?
— Тогда вы легко сможете выехать из-за меня, — ответила Настя и строго посмотрела ему в глаза. — Послушайте, Евгений Кар, вы всегда так многословны?
— Хорошо, — сказал Карасик, — я буду односложен.
— Так переедете?
— Да.
— И не будете глупить?
— Нет, — сказал Карасик.
Через несколько дней, зайдя в секретариат редакции, Карасик спросил:
— Кто у нас личным столом занимается?.. Товарищ Маклевская, запишите мой новый адрес: завод Гидраэр, бывшая церковь Никола-на-Островке, общежитие Брокфут.
— А что это значит Брокфут? — спросила секретарша.
— Бытовая рабочая опытная коммуна футболистов.
— Вы — и футболист? Господи, куда вам! Вот жизнь надоела!
— Да, такая надоела! — объявил Карасик и сделал стойку на стуле, но свалился на пол и ушиб плечо.
— Вы стали какой-то не такой, — заметила секретарша, — погрубели, а были такой хиленький, симпатичный.
— К черту симпатичную согбенность! — заорал Карасик и победительно вышел из комнаты.
— Ужасно он забавный и милый! — сказала машинистка.
Общежитие гидраэровцев помещалось в бывшей церкви Никола-на-Островке. Уютные комнатки были отделаны на хорах и в приделах, а большой церковный :зал назывался кают-компанией и был местом общих сборищ. Поперек его висела волейбольная сетка. Между окнами стояли столы с чертежами. В бывших царских вратах было укреплено знамя гидраэровцев. Местами проглядывали незамазанные лики угодников, окруженные, как подушками, взбитым паром облаков.
Легкий, едва уловимый, но неистребимый дух ладана витал еще в углах и смешивался с аппетитным запахом готовки. Это управительница коммуны, мать гидраэровца Яшки Крайнаха, всеобщая мама Фрума, готовила коллективную яичницу.
Вселению Карасика неожиданно стала чинить препятствия администрация Гидраэра. Карасику пришлось познакомиться с юрисконсультом Гидраэра — Валерианом Николаевичем Ласминым. Ласмин был тонкий буквоед, но крайне нежный и чувствительный человек. Он говорил, что глубоко чувствует природу, любил пофилософствовать о широте исконно русской натуры и поэтому носил смешную козлиную бородку, но усы брил, отдавая дань требованиям Европы.
Узнав о вселении Карасика, он запротестовал. Он призван охранять интересы завода. Вселение посторонних лиц в общежитие завода невозможно. Это противоречит всем законоположениям…
— Технобрех, — сказал про него Бухвостов.
— Юрисконсульт — отмирающая профессия! — заявил Ласмину Карасик. — Это вроде бакенщиков: расставляют значки, вешки на мелких местах нашей жизни.
— Но бакенщики тоже нужны, — обиделся Ласмин.
— Глиссерам бакенщики не нужны.
— Это уже загиб, — сказал уязвленный Ласмин.
— Возможно…
Карасик петушился напрасно. Со своей точки зрения Ласмин был прав. Баграшу пришлось мобилизовать общественные силы Гидраэра. Карасика записали консультантом редакции заводской многотиражки «На редан!». Кроме того, помог профессор Токарцев, друг коммуны. Он частенько приходил по вечерам к гидраэровцам, смотрел чертежи, приносил свежие английские журналы и на ходу переводил их, читая вслух последние статьи. Потом, взглянув на часы, он уходил с видимой неохотой. Гидраэровцы знали, что он старается как можно меньше бывать у себя дома.
