— Нет, но я хотела…
— Хильда!
Она была уже рядом с ним.
— Прости, если я был невежлив и груб. Мне кажется, я действительно был болен.
— Все, все снова наладится. Ах, Фриц!.. — Она заплакала и положила голову на его плечо.
— Не плачь, — сказал он грубовато. Она взглянула на него с удивлением.
— Я не болен, а просто-напросто очень устал. Ах, сестричка! — И он обнял ее.
Через некоторое время она сказала, как бы проверяя его:
— Завтра мы пойдем к Вендландам, да? Вот они обрадуются!
Он ничего не ответил. Она продолжала:
— Мы поедем в город, в лес, на мельницу Ричера, завтра после обеда. Я отпрошусь.
Как во сне он пошел в дом, держась за ее руку.
На следующее утро Фридрих Менцигер надел штатский костюм. Войдя в комнату, он покраснел. Отца и Хильды не было. Он был рад этому, а мать не обратила на его одежду особого внимания. Перед обедом он отвел Хильду в сторону и попросил ее не надевать сегодня халата медсестры.
…Маленькая компания была очень веселой. К вечеру, когда уже не осталось посетителей, слепой сказал: — Ребята, давайте посидим еще, я угощаю всех пуншем.
Мари возразила, но Ганс и Хильда с радостью поддержали его. Тогда она сказала:
— Я подчиняюсь. В конце концов, один раз бываешь молодым.
«Может быть, это и есть смысл жизни?» — спросил голос внутри Фрица Менцигера.
Ганс обнаружил в кафе граммофон и вытащил его на улицу. И вот зазвучали мелодии из «Риголетто», «В корчме „Зеленый венок“» и вальс «Розы юга». Пунш был отменный, а вечер теплый. Молодые люди были возбуждены, и даже сводный оркестр всех ангелов небесных не смог бы заставить их сердца биться чаще, чем это делали скрипящие звуки, издаваемые граммофоном. Все вещи этого мира глупы, тупы и не отличаются друг от друга, лишь человеческое чувство делает их хорошими или плохими, страшными или прекрасными.
Больше всех веселился слепой. Когда Ганс в третий раз поставил пластинку «Розы юга», Герман Вендланд поднялся и уверенно, как зрячий, направился к Хильде.
— Прекраснейшая принцесса! Позвольте пригласить вас на первый вальс.
— Но, ребята! — воскликнула она испуганно. — Это уже слишком. Ведь танцевать запрещено.
— Маленький подарок для старого вояки, — умолял слепой.
— Да, да, ты должна это сделать, ты сестра милосердия, — ликовал Ганс.
— Здесь ведь никого больше нет, — успокоил Фридрих сестру.
Тогда она пошла танцевать со слепым.
— Что может Хильда, могу и я, — сказала Мари. — Пошли, Фриц! И эта пара тоже закружилась в танце.
— Черт возьми, а меня, самого молодого, вы что, в старики записали? — воскликнул Ганс.
Из-за дома вышла дама, лет сорока или пятидесяти, и остановилась удивленная. Тут же Ганс подскочил к ней.
— Разрешите, сударыня?
Она смотрела на него, оцепенев от изумления. Он принял ее молчание за согласие и обхватил ее за талию. Сделав несколько шагов, она высвободилась из его рук.
— Как вам не стыдно… В такое время… Генрих!..
Генрих — это был ее муж, профессор, доктор Генрих Шнайдер, старший преподаватель гимназии имени императора Вильгельма. Он вдруг появился здесь и стоял, не находя слов. Девушки, растерявшись, сели. Слепой напряженно вслушивался, стараясь установить причину помехи. Фриц, улыбаясь, прислонился к дереву.
— Извините, пожалуйста, — залебезил Ганс. — У нас…
Тут старший преподаватель, профессор, доктор Шнайдер очнулся.
— Молчите и стыдитесь! Танцевать на могилах! Это же просто скандал — устраивать танцульки в такое серьезное время. Вы здесь отплясываете, а наши доблестные солдаты кровь проливают за таких вот… И если ваша совесть не может показать вам всю низость вашего поведения, то тогда это сделает полиция. Какой скандал! Пойдем, жена!
Фриц нахмурился, Ганс засмеялся, а вслед за ним рассмеялся и слепой. Он не переставал хохотать, и наконец залились смехом все — и девушки, и Фриц. И хотя они уже больше не танцевали, пунш они выпили и подхватили песню, которую начал петь слепой: «Что б ни принес нам завтрашний день — заботы или хлопоты, сегодня есть сегодня!»
…Два дня спустя в газете «Генераль-Анцайгер» под рубрикой «Читатели пишут» появилась заметка профессора, доктора Генриха Шнайдера, озаглавленная «Танец на могилах». Три четверти колонки занимало возмущенное описание неслыханного происшествия, вызвавшего негодование общественности. Заметка клеймила испорченность нравов определенных кругов молодежи и вызвала ряд созвучных откликов.
Разговор шел о спиритизме, привидениях и тому подобных вещах. При этом, как и подобает просвещенным людям, много шутили по этому поводу. И вдруг старый Рамбах, серьезный, скупой на слова мужчина, от которого менее всего можно было ожидать такого, сказал:
— Не будьте же столь непоследовательны, господа. Вы все верующие, во всяком случае утверждаете это. Но если вы верите в существование бога и в чудесные деяния сына его, то почему же в наше время не может быть чудес? Ведь тысяча лет для всевышнего как один день.
Пастор, которому такая аргументация была не очень приятна, заметил:
— Конечно, нельзя опровергнуть предположение, что человек наделен чувствами, которые большинством людей утрачены, у некоторых они так отчетливо выражены, что позволяют им видеть вещи по-другому, так сказать, внутренним зрением, и заглянуть в другой, неведомый для нас мир. Тут уже не может быть и речи ни о привидениях, ни о чудесах.
Рамбах сказал:
— Вы, господин пастор, нашли почти верное слово — другой, невидимый мир. Знаете ли, я однажды находился между этих двух миров, по крайней мере на грани, разделяющей их, причем это было не во сне, не в лихорадочном жару, как меня потом пытались убедить, а при полном сознании.
Мы попросили его рассказать нам об этом.
— Я находился в имении моего дяди в качестве практиканта. Мой дядя любил принимать гостей, и во время одного из таких посещений я познакомился с дочерью соседа и вскоре был помолвлен с ней. Тесть очень любил меня, и я иной раз проводил вечер в его доме. И вот тут произошло событие, после которого я тяжело заболел и которое едва не погубило мое юное счастье. Однажды вечером, это было четырнадцатого августа, я несколько дольше обычного задержался в Бусковице. Так же как и сегодня, мы беседовали о спиритизме и привидениях и устраивали всевозможные опыты. Вы ведь знаете, как любят подобные развлечения у нас в сельской местности. Было почти половина двенадцатого, когда я простился с хозяевами. До дома мне нужно было еще ехать почти сорок пять минут на велосипеде. В разговоре вечером я узнал, что сразу же за деревней от дороги отходит тропинка, которая ведет через луг и затем через лес, пользуясь ею, можно сэкономить добрую четверть часа.
Так как дорога, кроме того, была неровной, а августовская ночь очень светлой, то сразу же за деревней я свернул на тропинку. Хочу заметить, что я находился в имении дядюшки всего лишь полтора месяца. От мыслей о наших спиритических фокусах мне вдруг стало не по себе. Мне было совестно, поскольку при нашем занятии я вел себя довольно легкомысленно. Поэтому я нажал покрепче на педали, и вскоре лес поглотил меня.
Вокруг царила глубокая тишина, и я не слышал ничего, кроме потрескивания веток под колесами моего велосипеда и шуршания велосипедной цепи. Вдруг зазвучали возбужденные голоса, и я услышал приказ положить ружье. Последовал наглый смех, а затем раздался выстрел. Я быстро спрыгнул с велосипеда и выхватил из кармана револьвер. Я не сделал и шести шагов в направлении выстрела, как передо мной раздвинулись ветви кустарника и появился человек. Увидев меня, он замахнулся на меня ружьем. Я отпрыгнул на полшага в сторону и нажал на курок револьвера. Выстрела не последовало — произошла осечка. Я быстро нажал во второй раз на спусковой крючок — грянул выстрел, но человек уже исчез. При свете луны я увидел его лицо: короткая лохматая борода, черные глаза, серый не то зеленый картуз.
Некоторое время я, ошеломленный, стоял неподвижно. Затем что-то заставило меня пойти вперед. Я увидел лежащего на земле лесничего с зарядом дроби в груди. Я вмиг опустился на колени и попытался перевязать ему рану. Это было невозможно. «Домой!» — простонал раненый. «Куда?» — спросил я быстро. «Первая проселочная дорога налево, затем вторая тропа, участок „74в“», — прохрипел он. Пытаясь перевязать его, я рассказывал ему, как попал сюда и что видел, но он, казалось, ничего не соображал. «Вегнер», — прошептал ом и потерял сознание.
Нести этого рослого и крепкого человека я не мог. Поэтому я быстро вскочил на велосипед и помчался. Кустарник раздирал мне руки до крови, и не раз я, налетев на корень, падал на землю. Время от времени встречался песчаный грунт, и приходилось вести велосипед рядом с собой. Мне казалось, что все происходит слишком, слишком медленно. Кроме того, я боялся, что собьюсь с пути и не найду участок семьдесят четыре. Наконец я увидел перед собой просеку и на ней хутор. Я лихорадочно застучал по забору. Залаяла собака, и через некоторое время открылось окно. Молодой человек лет двадцати сердито спросил меня, что мне здесь надобно. «Скорее, — крикнул я, — только что лесничего ранили браконьеры». В доме тотчас поднялись шум и крики. Я услышал, как вскрикнула женщина, а затем в дверях появились двое мужчин и молодая девушка. Я быстро объяснил, кто я такой, и точно описал им место преступления. Потом я спросил, где живет ближайший врач. «В Бендлове, — ответили они мне, — это около часа пути». Бендлов был ближайший город. К счастью, от дома лесничего к шоссе вела довольно хорошая дорога. Итак, я снова пустился в путь. В изнеможении я прибыл в Бендлов и быстро отыскал дом врача.
