— Ха! — усмехнулся Какойя Гагнидзе. — Значит, говорит, солнце горячее?
— Да, говорит. Интересно только, когда он щупал солнце руками...
— Да ну тебя, Бухути, совсем уморил! — захихикал Какойя Гагнидзе. — А где сейчас они, знаешь?
— В лес пошли, сударь.
— Что-о?
— Пошли в лес и...
— Что же им понадобилось ночью в лесу?! — возмутился Какойя Гагнидзе. — Позови-ка мне сюда Шашию...
Мы шли. Мы шли по дремучему лесу, который днем так красив, что дай вам бог столько радости, а сейчас в эту глухую полночь, когда под самым носом ни зги не видать, он уставился нам в спину несметным множеством заплывших, леденящих ужасом глаз... Маленький Человек, Бучута, стал спускаться к реке, и, коль скоро другого выхода у нас не было, мы тоже робко засеменили по тропинке вниз, к злобно урчащей реке, которая днем разумеется, прелесть как хороша, но к ночи становится совсем не той, и я не знаю, как и чем другие пугают ребятишек, но нам вечерами харалетские старцы, поджав плечи, рассказывали таинственным шепотом об обитающих в реках обольстительных красавицах с распущенными золотистыми волосами, однако красивая женщина — это еще ничего, но в лесу водится и уйма всякой иной водяной нечисти, которую и называть-то боязно... Одним словом, какая только чертовщина ни плодилась в воде, судя по страшным рассказам, которых мы наслушались с детства, и нужно же нам было именно на речку и попасть. Мы остановились в растерянности; хорошо еще, что в руках у нас были зажженные факелы. Но Бучута сказал:
— Прошу вас потушить факелы.
Даа... бывают, как говорится, моменты.
— Каак? — сдавленным голосом переспросил Титико Глонти.
— Потушим, потушим факелы, — повторил Бучута, и вдруг камешки на дне реки очень ярко осветились и тут же послышалось шипение. — Воот таак.
— Чем они мешают, пусть себе горят, — жалобно попросил Ефрем.
Папико же, молча переступив два шага к реке, тоже сунул оголовок своего факела в воду.
— Чем вам помешал свет, в этом же нет ничего зазорного! — нервно заметил Ардалион Чедиа.
Затем потушил свой факел наш урядник Кавеладзе. За ним безмолвно последовал угрюмец Самсон Арджеванидзе, после чего Малхаз Какабадзе поистине театральным жестом издали бросил свой факел в воду, и тогда мы, остальные, поняли, что лучше освобождаться от своего факела, пока светят чужие, и поспешно опростали руки. А в лесу, ночью, как вам известно, без какого-никакого светоча хоть глаз выколи.
Ну и темнотища же была, жуть... А тут еще этот глухой, злобный рокот реки и строгий шелест на ветру деревьев со встопорщенными к небу ветвями: но-чу! — где-то сухо затрещал валежник, и поблизости, а может, и вдали раздался леденящий душу истошный вопль; и все-таки ужаснее всего были эти заплывшие, округлые глаза, пялящиеся теперь на нас откуда-то сверху.
— Кому не нравится, тот может уйти, — сказал Бучута.
Хм! Легко сказать — уйти! Вот проклятье... Какой уйти, когда едва держишься на ногах... И вот мы, харалетцы, пригнув спины, сомкнулись в круг и, слава богу, хоть ощутили плечи друг друга, а некоторые даже, словно влюбленные, приникли щека к щеке. Присев на корточки, так и сидели в кромешной тьме тесным кружком, мы, харалетцы, людишки, всегда готовые позлословить друг о друге. Сейчас нам было совсем не до наших замечательно устроенных рук или ног и не до того, чтоб со вкусом вдыхать полной грудью воздух, — мы ведь едва-едва осмеливались дышать. Ни к чему нам были даже глаза — нам и так мерещились всякие страсти, — как и уши: хоть бы их у нас вовсе не было, нам бы все равно слышались ужасные вещи, а уж тем паче никто не помнил о красоте бровей; единственно, что жило в нас — это тревожно стучащие сердца; нас насквозь пронизывал злобно раздирающий все нутро страх, а время будто бы совсем остановилось, но, если говорить, по правде, оно все-таки шло.
— Все здесь? — спросил Бучута.
— Да... Да...
— Ты тоже здесь, Ардалион?
— Здесь я... да...
— О муравьях тебе доводилось что-либо слышать?
— О ком? Нет, нет, ничего.
— Как же, ведь ты знаешь, — сказал Папико.
В ту ночь мы уличили Ардалиона Чедиа во лжи.
— А, впрочем, да, — сказал Ардалион, переходя на шепот.
— За десять дней до сильного ливня муравьи, оказывается, всползают на деревья и, спустившись обратно на землю, собираются все воедино, независимо от семей, и держат совет, по окончании которого весь муравьиный народ выстраивается в колонны. Первыми впереди всех, идут воины, за ними рабочие, ну а дальше остальные, кто их там всех знает... Кончается дело тем, что они располагаются в таких местах, которых наводнение не достигает...
— Ну ты скажи, подумать только! — шепотом же выразил удивление Малхаз.
— Да-да, так и есть... Оказывается, люди, которые, бывает, идут следом за муравьями, тоже остаются в выигрыше.
— Поди ж ты! — втихомолку выразил свои чувства Малхаз.
— Просто поразительно.
— Все это хорошо, — громко заговорил Пармен, но, сам испугавшись звука своего голоса, снова перешел на шепот: — Но откуда они знают... за десять дней, где будет дождь и где не будет дождя...
— Так то-то и оно!
— Вы возьметесь это объяснить, Ардалион? — спросил Бучута.
— Ни-ни-ни... Я-то мог бы сказать, что это инстинкт, но что это будет за объяснение...
— А теперь расскажите о воронах.
— Ух! Это, наверно, совсем обалдеть можно.
— Расскажи, расскажи нам...
— А тут вот что, Титико. Если ворона, по их вороньим понятиям, в чем-то провинится, то представители всех стай собираются вместе и, решив дело, как там у них положено, — нам-то их языка не понять, — присуждают виновницу либо к смерти, либо к изгнанию.
— Да что ты... Почему же не решить все у себя в стае, по-домашнему, что, они сами не могут справиться... Зачем же признаваться кому-то в своих грехах и ошибках и выносить сор из избы. Признаешься так раз-другой, и готово дело — навек запятнал свое имя...
— Ну откуда же мне знать, Пармен. Наверное, чтоб ту, изгнанную, другая стая не приняла...
— Ааа? Ну да, ну да.
«Мало что ворона, — ударился в размышления Малхаз Какабадзе, — да еще одна как перст».
— А может, кто слыхал что-нибудь про пчелу?
Все мы в этой кромешной тьме ненадолго оживились.
— Ой, как же... У нас во дворе стояли ульи... Пчела — она прямо удивительная, честное слово... Про пчелу-то мы знаем...
— Когда хозяин умирает где-то за тридевять земель, его собака дома поднимает вой.
Мы снова набрались страха.
— Откуда же знает собака... А?
— Вы сумеете это объяснить, Ардалион?
— О, нет, нет... Если я скажу, что собака чует беду нутром, то что это будет за объяснение... Тем более для вас...
— Странно, странно...
— Очень странно...
Кажется, мы долго просидели молча. А время — шло.
— Животные кое в чем нас превосходят, — впервые открыл рот Самсон Арджеванидзе.
— Как это так, чтоб собака или свинья меня в чем-то превосходили! — сказал присевший на корточки Ефрем и сел на землю.
— Однажды, помню, два дня подряд не пивши, — как-то не пришлось и капли спиртного в рот взять, — очень тихо начал Пармен, — я взглянул ненароком под ноги, и что же вижу — муравьиное гнездо. Суетятся, мечутся взад-вперед, что-то собирают, что-то куда-то тащат... Поглядел, поглядел я на них эдак сверху вниз, и стало мне, такому большому и сильному — сравнительно с ними, — как-то не по себе, я даже вздрогнул невольно и поднял глаза вверх: а что, думаю, если оттуда, сверху, на меня и мне подобных взирает кто-то еще более огромный и сильный...
— Ну, и увидел что-нибудь? — полюбопытствовал Ардалион Чедиа.
— Да нет, ничего.
— А они-то, должно, видели тебя?
— Кто, муравьи?
— Ага.
— Не знаю... Только некоторые всползли мне на ноги.
— Харалетцы!!! — внезапно так зычно гаркнул Бучута, что все мы невольно присели и поспешно припали щекой к щеке. — Послушайте...
10
И там, ночью, в лесу, Бучута долго беседовал с нами, сомкнувшимися в тесный круг.
Он стоял и говорил, рассказывал...
Он рассказывал нам про тот невероятный, на диво вместительный, бездонный колодец, имя которому «человеческая память». Бучута стоял на середине круга и громко, во весь голос, говорил нам о том, что-де каждый из нас помнит имена тысячи знакомых, причем помним мы их не только по имени и фамилии, мы знаем их в лицо, различаем по походке, голосу; а еще нам известны названия уймы всевозможных, самых разнообразных вещей, которые мы умеем использовать согласно их назначению; кроме того, любой из нас состоит в миллионе различных связей со всем и вся в мире, и все-таки мы — харалетцы. Потом он напомнил нам, что все мы наделены умом-разумом, правда, кто побольше, кто поменьше, но мы, харалетцы, вместо того, чтоб богатейшие, сказочные возможности человеческого разума использовать с толком, как положено, обратить их во благо, тратим и ум свой, и время, и глаза, и язык на то, что по мелочам тягаемся друг с другом, стараемся друг друга в чем-то перещеголять, следим, подглядываем исподтишка друг за другом, высмеиваем друг друга, но и не подумаем протянуть друг другу в нужный момент, пока еще не поздно, руку помощи, тогда как, сидя за пиршественным столом, притворно улыбаемся друг другу, и «Ты смотри мне — туть!— Пармен Двали, я тебе покажу, если ты не исправишься и не оглянешься вокруг себя повнимательней...» Говорил он и том, что мы безмерно много болтаем, и что, хоть это не означает, будто надо вечно молчать, как Самсон Арджеванидзе, но лишние разговоры — ах, нет, это нет... ибо праздная болтовня, теша нас, усыпляет душу нашу и порождает беззаботность, бездумность, а это ой как многих погубило, так что-де, Пармен Двали... существует одно хорошее выражение — держи язык за зубами... Понятно? — Разумеется, понятно, сударь. — А короче... — Хорошо, сударь... — Короче, говорю!! — Да... так. — А ты, Самсон, уж совсем замкнул свой рот на замок и молча копишь в себе злобу, от которой тебя так и распирает; возьми же и оброни иногда словечко-другое, дай услышать твой голос соседу. Это скопившаяся в тебе злоба и привела к тому, что один сын получился у тебя хамом из хамов, а второй вышел в певуны с томно приоткрытыми глазами и сделался высокопарным говоруном. Как такие зовутся, Ардалион? Даа, романтиками. Помните, природа во всем хранит равновесие, и не завидуйте никому и ни в чем, положитесь только на свой разум и оком разума внимательно наблюдайте за всем и вся. Глаз может овладеть всем, чем угодно. Вот жил один богатый человек, и во дворе у него стоял расчудесный розовый куст, но куст тот был не его, а чужой: он принадлежал соседскому ребенку — тот так смотрел на этот куст... И поверьте, все, что только настиг ваш глаз, — ваше, кроме еды-питья, но съестных припасов у вас у всех предостаточно... Ты прав, Кавеладзе, я знаю, что ты вечно витаешь мысленно вокруг голой руки, открытых лилейных плеч, обнаженной атласно-белой ноги... Но повторяю, в природе все уравновешивается, зато у тебя живая фантазия, тебе видятся смелые сны, и когда-нибудь, когда тебе посчастливится, — как это говорит Ардалион? — да, мол, на всякий горшок найдется покрышка, — но это я в шутку, Гоги, ты не обижайся, — когда ты найдешь свою отраду и утеху и на тебя снизойдет покой, то в минуты грусти твоя привычная к вольному полету, послушная тебе фантазия переметнется на другие вещи и воспарит к новым высотам, а что может быть лучше свободного парения мысли и мечты; но вы, харалетцы, вы простите меня, — вам дороже синица в руках, чем журавль в небесах, вы хотите получить все сейчас же, наличными, так ведь, верно? Чтоб это было у вас в руках, в кармане — в нагрудном кармане, который поглубже, верно? Стыд и позор вам... Хотя бы тот же подонок Шашиа Кутубидзе, мелкий, грошовый воришка, ябеда-доносчик... Скажете, не доносчик? Будет, станет доносчиком. Прав ты, Папико, я пришел и ради тебя... Ты был один, мой Папико, но в своем одиночестве только ты единственный отличал солнце от луны, знал семь разных родов дождя... И как же ты выдержал все это, глядючи на других и усомнившись в самом себе, дивлюсь я на тебя, страсть дивлюсь. И пил, да? Сильно зашибал... Что ж поделаешь, случается. А если взять хоть Бухути, вашего Бухути Квачарава, разве же он человек, мужчина? Вместо ушей слушает глазами — так и заглядывает в рот этому недоумку Какойе Гагнидзе... А посмотришь, ходит, широко расставляя ноги, вразвалочку, — чуть что земля под ним не дрожит — ни дать ни взять морской волк. А так-то ведь она, матушка, крутится, верно, Ардалион? Да, крутится, крутится. Страшно даже — то, что стоит надежнее всего, прочнее всего, оказывается, крутится себе и крутится, вот дела-то... Или же этот паршивец Титвинидзе с его напускной свирепостью. Гроза, подумаешь... Харалетцы, взгляните на этот лес... Тсс, тихо, тихо, помолчим немного... Воот, воон, слышите, нет?.. Вот еще и еще... И это все время так, и днем и ночью; днями и ночами вечно слышится что-то таинственное, далекое, что надобно постичь, разгадать, но сначала подкараулить, а потом найти и понять, вникнуть, разобраться. Но пусть даже мы и не сумеем разобраться в таинственных звуках, все равно их надо расслышать, к ним надо прислушаться! Даа, перво-наперво надо это нечто таинственное расслышать, а как же вам расслышать что-нибудь сквозь тосты, хохот, пустую болтовню, шутки-прибаутки! Так что смотри ты мне, Пармен Двали... А вот опять, снова, еще и еще... Все время доносится... Вы слышите, харалетцы?
