Татьяна де Росней - Бумеранг судьбы

– Да, с удовольствием.

Она стягивает перчатки, и наши руки наконец соприкасаются.

– Добро пожаловать к Мортише![18] – говорит она таинственным голосом.

И закрывает за собой тяжелую дверь. Мы попадаем в помещение, где родственникам в последний раз показывают умершего.

Я пытаюсь представить, как это было со мной. Я стою рядом с матерью в такой вот комнате. Мой разум не способен хоть что-нибудь вспомнить. Если бы я видел ее мертвой, если бы не закрыл глаза, я бы вспомнил. Следом за Анжель я перехожу во вторую комнату, белую. Здесь запах ощущается острее – серный, тошнотворный. В гробу лежит покойник, накрытый белой простыней. В комнате очень чисто. Стерильно чисто. Инструменты сверкают. Ни пятнышка. Через занавеси пробивается свет. Слышен рокот кондиционеров. В этой комнате прохладно, прохладнее, чем в любом другом помещении больницы.

– Что тебе хотелось бы узнать? – спрашивает Анжель.

– В чем именно состоит твоя работа?

– Давай рассмотрим ее на примере пациента, поступившего сегодня после полудня.

Она аккуратно снимает простыню. Я моментально напрягаюсь – так же, как и в ту минуту, когда кто-то откидывал простыню с тела моей матери. Открывшееся моему взгляду лицо выглядит умиротворенным. Это старик с густой белой бородой. На нем серый костюм, белая сорочка, бирюзовый галстук и кожаные туфли. Руки сложены на груди.

– Подойди поближе, – говорит Анжель. – Он тебя не укусит.

Кажется, что он просто спит. Но чем ближе я подхожу, тем очевиднее для меня становится неподвижность, свойственная только мертвым.

– Познакомься с мсье Б. Он умер от сердечного приступа в возрасте восьмидесяти пяти лет.

– Его привезли к тебе в таком виде?

– Не совсем. В мои руки он попал в грязноватой пижаме, с перекошенным фиолетовым лицом.

Я вздрогнул.

– Сначала я обмываю тело. Я никуда не тороплюсь, мою тщательно, от головы до кончиков пальцев на ногах. У меня для этого есть специальное приспособление. – Анжель указывает на расположенную поблизости мойку. – Я пользуюсь мочалкой и антисептическим мылом, передвигаю руки и ноги, чтобы уменьшить трупное окоченение. Закрываю глаза специальными колпачками, зашиваю рот… Честно говоря, ненавижу это слово. Я предпочитаю говорить «закрываю рот». Временами я пользуюсь клейкой лентой, потому что это более естественно. Если на теле или лице есть раны, я обрабатываю их воском или латексом. Потом перехожу к бальзамированию. Знаешь, как это делается?

– Не совсем.

– Впрыскиваю особую жидкость для бальзамирования в сонную артерию и отсасываю кровь из яремной вены. Жидкость позволяет сохранить естественный цвет кожи и тормозит разложение, по крайней мере на какое-то время. Благодаря этой инъекции лицо мсье Б. перестало быть фиолетовым. Потом с помощью троакара я освобождаю тело от жидкости – желудок, кишки, легкие, мочевой пузырь. – Она делает паузу. – Мне продолжать или хватит?

– Конечно. Продолжай, – искренне прошу я.

Я первый раз в жизни вижу труп, если не считать тела моей матери под простыней. Мне сорок три, но я никогда не смотрел в лицо смерти. В душе я благодарен мсье Б. за то, что его лицо так безмятежно и цветом похоже на персик. Знать бы, выглядела ли так же и моя мать?

– И что ты делаешь потом?

– Заполняю все полости концентрированными химикалиями, потом накладываю швы на разрезы и отверстия. Это занимает какое-то время. Детали опущу, они не слишком приятны. Потом я одеваю своего пациента.

Я восхищаюсь выражением «мой пациент». Ее «подопечные» мертвее мертвых, и все же она называет их пациентами. Я отмечаю про себя, что все это время, пока Анжель говорит, ее не защищенная перчаткой рука лежит на плече мсье Б.

– Семья мсье Б. уже приходила с ним попрощаться?

– Они приедут завтра. Я очень довольна мсье Б. Именно поэтому я показала его тебе. Чего не скажешь об остальных моих сегодняшних пациентах.

– Почему?

Она отворачивается к окну. И какое-то время молчит.

– Временами смерть бывает очень уродливой. Случается, даже если сделаешь все, что можно, все равно не удается придать лицу и телу умиротворенный вид. Такой, чтобы родственники смотрели на умершего без страха.

Я содрогаюсь при мысли о том, что ей приходится видеть ежедневно.

– Как ты приучила себя относиться к этому спокойно? Анжель поворачивается и смотрит на меня.

– Хм. Я так и не научилась.

Она вздыхает и опускает простыню на лицо мсье Б.

– Я выбрала эту работу из-за отца. Он покончил жизнь самоубийством, когда мне было тринадцать. Я нашла его тело, когда вернулась из школы. Он лежал на кухонном столе, а стены были забрызганы его мозгом.

– Боже!

– Моя мать была в таком состоянии, что мне пришлось взять все хлопоты на себя и организовать похороны. Моя старшая сестра была безутешна. Я же в тот день очень повзрослела, стала «сильным мужиком», которого ты знаешь. Танатолог, поработавший с отцом, прекрасно справился с задачей – он восстановил череп с помощью воска. Моя мать и остальные родственники могли попрощаться с ним, не упав при этом в обморок. Я одна видела его с размозженной головой. Работа танатолога так меня поразила, что я тут же поняла, что вырасту и буду делать то же самое. В двадцать два года я получила диплом.

– Тебе было нелегко?

– Поначалу да. Но я знаю, как это важно – потеряв дорогого человека, иметь возможность посмотреть на него в последний раз и увидеть его спокойное, безмятежное лицо.

– В твоей профессии много женщин?

– Больше, чем ты думаешь. Когда я работаю с младенцами или маленькими детьми, родителям становится немного спокойнее при мысли, что они отдают их в руки женщины. Наверное, считают, что у женщины более ласковые руки, она более внимательна к деталям и уважает достоинство тех, кого они так любили.

Анжель берет меня за руку и улыбается только ей присущей медленной улыбкой.

– Отпусти меня в душ, и я заставлю тебя обо всем этом забыть. Мы пойдем ко мне.

Мы проходим через несколько прилегающих кабинетов. Вот и душевая с выложенными белой плиткой стенами и полом.

– Я быстро, – говорит Анжель и исчезает.

На ее столе я замечаю фотографии. На старом черно-белом снимке запечатлен зрелый мужчина. Он очень на нее похож. Должно быть, это ее отец. Те же глаза и подбородок. Я сажусь за стол. Документы, компьютер, письма. Возле мобильного телефона лежит маленький ежедневник. Я борюсь с искушением в него заглянуть. Я хочу знать все об удивительной Анжель Руватье. О ее любовниках, ее свиданиях… Хочу знать все ее секреты. Я не прикасаюсь к ежедневнику. Я счастлив тем, что жду ее здесь, и пусть я далеко не первый, кто в нее втрескался. Я слышу шум стекающей воды в соседней комнате. И представляю, как она стекает по ее нежной коже, по всему телу. Я без конца вспоминаю теплые влажные губы Анжель. И думаю о том, чем мы займемся, когда попадем к ней домой. Я представляю себе все, минута за минутой. И ощущаю монументальную эрекцию. Не слишком приличное явление для морга.

Впервые за долгие месяцы я чувствую, что моя жизнь проясняется. Так сквозь тучи пробивается первый солнечный луч – тоненький и свежий. Так дамба Гуа появляется в волнах уходящего моря. Я хочу ощутить происходящее полной мерой. Не пропустить ни мгновения…

Первого октября Мелани впервые после аварии переступает порог своей квартиры. Я стою рядом с ней. Я не могу врать себе – она все еще выглядит слабенькой и бледной. Передвигается с трудом на костылях, и я знаю, что предстоящие недели будут посвящены интенсивным занятиям – она будет заново учиться ходить. Мелани счастлива и широко улыбается при виде своих друзей, пришедших поздравить ее с возвращением домой с охапками цветов и подарков.

Каждый раз, когда я забегаю к сестре на улицу де ла Рокетт, у нее в гостях кто-то есть. И этот кто-то готовит чай, варит еду, слушает с ней музыку и развлекает. Если все будет хорошо, весной Мелани вернется к работе. Вот только хочет ли она этого – уже другой вопрос.

– Не знаю, кажется ли мне издательское дело таким же интересным, как раньше, – однажды призналась она нам с Валери за ужином. – Мне трудно читать. Я не могу сосредоточиться. Раньше со мной такого не случалось.

Авария изменила мою сестру. Она стала более спокойной, рассудительной, менее подверженной стрессу. Перестала красить волосы, и похожие на серебряные нити сверкающие белые пряди, которые отчетливо проявились в густой шевелюре, ей очень даже к лицу. Придают ей особый шик, что ли. Друг подарил ей черную желтоглазую кошку по имени Мина.

В разговоре с сестрой меня часто мучит желание наконец сказать ей: «Мел, ты помнишь, что хотела сообщить мне за секунду до аварии?», но я не решаюсь. Ее ранимость меня останавливает. Я почти утратил надежду на то, что Мелани вообще когда-нибудь это вспомнит. Но все время об этом думаю.

– Как поживает твой престарелый сластолюбивый поклонник? – однажды спрашиваю я, желая ее поддразнить. Мина мурлычет у меня на коленях.