— Да и самого господина барона! — выпалил Оттокар необдуманно, тут же замолчал и сделал вид, будто погрузился в глубокие размышления над раскладом пасьянса.
— Что это вы такое сказали? — переспросил Тайтингер.
Отговорки не помогли, и Оттокару пришлось выложить все, что знал. Оказывается, история Тайтингера была здесь всем известна. Оттокару пришлось даже сходить в контору за ресторатором. И он, господин Ханфль, рассказал все в деталях, однако ничего конкретного о самом бароне. Рассказывал он возбужденно, со смаком, как человек, которому пришлось долго дожидаться случая поведать другим то, что до сих пор было известно ему одному.
— Но откуда вы все это знаете? — спросил в конце концов Тайтингер.
Ресторатор наклонился к нему — наклонился слишком близко, успел подумать Тайтингер, — и заговорщически шепнул:
— Господин инспектор Седлачек мой лучший друг, господин барон!
Внезапно ротмистру померещилось, будто весь мир в одно мгновение изменился или даже, скорее, что тот начал представать перед ним во всей своей ужасающей наготе. За всю свою жизнь он влип в одну-единственную сомнительную историю, уже много лет она душила его — тошнотворный жесткий комок, застрявший в горле, который ни проглотить, ни выплюнуть; ни с одним человеком на свете он не смог бы заговорить об этой афере. И вдруг столкнулся с ней нос к носу, и, оказывается, о ней известно даже вокзальному ресторатору. Должно быть, поговаривают об этом и господа офицеры, если не в его полку, то эти скрытные люда из ландвера. Отвратительный образ тайного агента Седлачека замаячил перед Тайтингером, вновь довелось ему пережить тот унизительный миг, встречу на лестнице, слегка приподнятый котелок, вульгарное лицо с прозрачно-стеклянными глазами, похожими на бледно-голубые лампочки, с подкрученными вверх золотисто-коричневыми усами, а под ними — крепкие, длинные, желтые лошадиные зубы.
Хозяин ресторана продолжил рассказ, но Тайтингер больше не слушал. Внезапно он воспринял то, что до сих пор отказывался замечать, — что по стеклянной крыше перрона печально барабанит дождь и что ядовито-зеленый газовый светильник жалобно гудит. Хотя Ханфль был всего лишь посередине своего возбужденного рассказа, Тайтингер поднялся с места, надел поданную шинель и фуражку, распорядился, чтобы счет и саквояж прислали в гостиницу «Черный слон» и вышел на улицу, считая себя уже практически пропащим человеком. Если бы не звон его шпор, можно было бы подумать, что он смущенно выскользнул на улицу.
Кайзер-Иосифштрассе, ведущая от вокзала прямо к центру города, к ратуше, была тиха и пустынна: ни души, если не считать холодного дождя. Если не считать самой улицы, холодного дождя и ротмистра Тайтингера.
Вплоть до этого часа ему были неведомы дурные или хотя бы серьезные предчувствия и догадки. Неприятные, а значит, и «скучные» настроения и заботы он умел легко и быстро разгонять. Но на этот раз он предался им — предался как дождю, ночи и улице императора Иосифа. Раньше, едва прибыв из Вены, он сразу же заскакивал в казино, чтобы снова «вжиться». Но сейчас он чуть ли не бегом помчался в гостиницу «Черный слон». Старшие лейтенанты Штокингер и Фельх тоже жили там, но сейчас Тайтингеру ни в коем случае не хотелось с ними столкнуться. Он сразу же прошел к себе в номер и даже пренебрег серьезными ежевечерними приготовлениями ко сну, которые вот уже пятнадцать лет были для него торжественным ритуалом. «Оставь!» — сказал он денщику, начавшему, было, как всегда, раскладывать гребень и щетку, зубную пасту, помаду для волос, сетку, сохраняющую пробор в волосах, вазелин и масло какао. Ротмистр велел только снять ему сапоги. «Иди спать», — бросил он затем и улегся на кровать в брюках и носках. Раздеться он не отважился; сам не понимая почему, он впервые в жизни испытывал страх перед ночью. Ему хотелось, чтобы не кончался день, чтобы не кончался вечер. Страх перед ночью — вот что такое это было. Я же не смогу заснуть, думал он. Но уснул сразу же. Провалился в сон, будто его оглушили.
И все же страх перед ночью оказался небезосновательным, ибо впервые за долгое время сон ему приснился отчасти ужасный, а отчасти невыразимо печальный. Так, наряду с прочим, привиделось ему, будто он опускается по мраморной лестнице, устланной красным ковром, а навстречу идет Седлачек и приподнимает котелок; хуже того, он, Тайтингер, превратился в Седлачека, не перестав быть самим собой, это он приподнимает котелок, это он идет по лестнице сам себе навстречу. Идет вверх по лестнице и в то же самое время идет по ней вниз. И вдруг он уже оказывается в канцелярии начальника тюрьмы в Кагране, а полицейский врач спрашивает у него: «Что с вами? Почему вы не докладываете мне о положении дел в моем полку?» А он, бедный Тайтингер, не может ничего сказать в ответ. И боится, что в любую минуту войдет комиссар полиции и скажет: «Я знать не знаю никакого барона Тайтингера». Затем явилась также графиня Элен В. с бритой, в точности как у Мицци Шинагль, головой и потребовала вернуть все ее письма. А он сумел только выдавить из себя, что произошло ужасное недоразумение, что он никогда не получал писем от графини и уж совершенно точно не получал их на адрес полка. «Пожалуйста, графиня, — взмолился он, — спросите у счетовода в унтер-офицерском звании Зеновера!» — «Слишком поздно, слишком поздно», — выкрикнула она в ответ, и тут он проснулся. Его разбудил денщик.
Было поздно, без четверти семь, не оставалось времени даже побриться. Двум капралам, Лешаку и Канюку, он приказал представить сегодня объяснительную, потому что два дня назад они появились на плацу небритыми. Служебная, казарменная совесть мучила сейчас ротмистра. А, да все равно — ему надо поскорее надеть сапоги, мундир, фуражку и бежать в казарму. Они уже сидят в седлах, весь эскадрон. Времени на перекличку нет. Сильно и непреклонно, как накануне вечером, льет дождь. Этот дождь связывает вчерашний день с сегодняшним так, словно между двумя дождями и вовсе не было солнечного восхода. Словно солнце не взошло — и больше никогда уже не взойдет!..
Полк построился на плацу, две широкие в черно-желтую полосу створки ворот распахнулись, всадники выехали. Лишь в седле Тайтингер ощутил, как реальный мир словно бы пробуждается ото сна. И только сейчас осознал, что все ужасы минувшей ночи ему всего лишь приснились. Сквозь седло и сквозь голенища сапог он ощущал струение крови в теплом теле лошади, на которой скакал. Сегодня ему хорошо было сидеть на своей гнедой кобыле. Ее кличка была Валли. Он любил ее, хотя она была далеко не так умна, как его белый жеребец Пилад. Он окрестил его так, поскольку пребывал в убеждении, будто Пиладом звали греческого философа. Валли была медлительна, иногда упряма, ее приходилось долго уговаривать. Легкого нажатия шенкелей для нее оказывалось явно недостаточно. Она отличалась норовом — истинная представительница слабого пола, — а ее медлительность вдруг, ни с того ни с сего, могла перейти в стремительную резвость. Но любил он ее, не исключено, как раз за это.
Когда он спешился на лесной поляне, это был уже почти прежний, почти всегдашний Тайтингер. Он принял объяснительную, престрого наказал обоих небритых, дав каждому из них по три дня одиночного ареста. «Являться на плац небритым — позор для военнослужащего!» — бросил он, невольно потрогав при этом собственный колючий подбородок. Дневальный Прокурак явно это заметил. А и ладно! Потом были упражнения на ловкость, строевая подготовка с карабином, верховая езда. Ротмистр Тайтингер «цеплялся» сегодня ко всем и каждому.
Но четыре часа спустя, вернувшись в казарму, он стоял посреди канцелярии изрядно растерянный и чуть ли не оробевший. Пришло заказное письмо. Еще одно. Необходимо было расписаться в получении. Счетовод в унтер-офицерском звании Зеновер состроил сегодня ужасно серьезную мину — совсем не такую, как обычно, когда приходили заказные письма. К тому же, письмо оказалось толстым и тяжелым. Выбросить его в корзину для бумаг нельзя было, не произведя при этом досадного и в высшей степени неприятного шума. На желтом конверте значилось: «Ратуша Оберндорф». Лучше раньше, чем позже, сказал себе Тайтингер. Он вскрыл конверт и погрузился в чтение.
К официальному письму бургомистра, сообщившего Тайтингеру, что несовершеннолетний по имени Александр Шинагль объявился в ратуше и, утверждая, будто он является внебрачным сыном господина ротмистра Тайтингера, запросил адрес родного отца, равно как и адрес матери, незамужней Мицци Шинагль, было приложено послание от управляющего поместьем Тайтингера. Строго говоря, это было не столько послание, сколько своего рода школьная задача по математике, задача с закавыкой, какие обычно задавали кадетам в Моравском Вайскирхене. Тайтингер уразумел только последнюю фразу, а она гласила: «Вследствие вышесказанного почтительнейше и покорнейше позволю себе сообщить господину барону, что лишь его незамедлительное прибытие сюда может дать какие-либо шансы или перспективы».
