Ознакомительная версия.
– «Кот открывает двери», – сказала я.
– Кот! – закричал Игорь в переговорное устройство. – Почему кот, откуда кот?!
Секретарь не отозвалась, наверное, вышла, и ему пришлось выйти из-за стола и самому осмотреть кабинет.
Я сидела со скромной, но мефистофельской улыбкой и с места помогала Игорю Юрьевичу искать кота – уверяла, что я его видела то в одном углу кабинета, то в другом.
Не знаю, зачем я это сделала. Анна-Ванна говорит, что даже на самых смирных людей иногда находит и они совершают необъяснимые поступки с целью заявить о себе окружающему миру, а потом долго просят у мира прощения.
Кота не нашли, и я перешла к Делу Дня.
Ада сказала: «Раз уж у тебя и «Кот», и договор – это уже бизнес. А в бизнесе люди должны друг за другом присматривать». Но как я могу присмотреть за Игорем Юрьевичем, если Игорь при мне не подделывает векселя и не подчищает счета? К тому же между нами всегда огромный стол, и он просто не сможет до меня дотянуться, чтобы снять с меня последнюю рубашку.
Ада велела сказать: «Я требую гонорар».
Неужели так прямо и сказать: «Требую гонорар»? Получится некрасиво, как будто я подозреваю Игоря в нечестности, в обмане. Может быть, подождать, пока он сам скажет?
Болтала обо всем: о погоде, о новых книжках, не моих, о фильмах, пока не заметила, что Игорь отвечает все более вяло. Это и был мой план – расслабить его светской беседой и неожиданно, как бы между прочим, потребовать гонорар.
– Игорь… – Я наконец решилась. – Не то чтобы я хотела… но ведь это тоже странно… ведь писатели… Я, например, очень люблю шоколадные тортики и мандарины.
– Я тоже, – сказал Игорь. – Давай сюда «Неопытное привидение».
– А…
– А – что?
– А гонорар… ры… Буду я получать ры? Не обижайся. Ры могут быть маленькие. Ты не думай, дело тут вовсе не в деньгах, – заторопилась я, – у меня же есть переводы, спасибо папе. Папа говорит, что нельзя смешивать дружеские и деловые отношения, мы и не смешивали. Но мне кажется, мы все-таки можем смешать…
– Будешь, потом.
Так, варианты ответа: я возражаю, не хотелось бы, не вполне согласна, фига.
– Когда? – спросила я.
– Потом. Мымрик, ты же не глупый человек. Мымрик – не глупый человек, то есть не очень глупый. Глупый, но не очень.
Игорь Юрьевич не хочет мне платить. То есть он хочет платить мне благодарностью, но деньгами – нет, не хочет. Если Ада не поверит и скажет «этого не может быть», то почему же – может. Я трезво смотрю на жизнь и понимаю – Ада права. Отсутствие гонорара унижает меня в моих собственных глазах как автора «Варенья» и других произведений. Я не могу сказать это Аде, потому что она меня убьет и возьмет себе по своему завещанию мои картины.
– Игорь…
Игорь молчал.
– Понимаешь, «Кот открывает двери» – это не кот, а моя следующая книжка. Не знаю, как это вышло, может быть, я феномен природы, но я написала «Кота» за две недели. Не знаю, откуда у меня такая творческая активность, правда… И этот «Кот» у меня в сумке.
Игорь привстал за столом и взглянул на меня с уважением.
– Если так пойдет дело, то… – Игорь взял калькулятор, – две недели умножить на две книжки, на двенадцать месяцев и на… ну возьмем пять лет творческой активности.
– Почему пять, почему? – забеспокоилась я. – Умножай хотя бы сразу на восемь.
У Игоря получилась цифра сто двадцать, а у меня… Я закрыла глаза и представила огромный зал и повсюду… ах!
– Давай «Кота»! – сказал Игорь.
– Не дам.
Игорь позвонил секретарю и строго распорядился:
– Ни с кем меня не соединяйте, у меня переговоры.
После этих слов у меня сразу же возникло приятное ощущение, что я тут, в этом кабинете, занимаюсь крупным бизнесом. Неопытное привидение получит свой гонорар!
Переговоры протекали так: Игорь тянул мою сумку к себе через стол, а я тянула ее к себе. Так мы вели переговоры несколько минут. На самом деле у меня в этих переговорах было большое преимущество – я знала теорию (не так давно переводила статью из одного американского журнала). Там главная мысль вот какая: прежде чем скандалить и упираться, нужно подумать, что я потеряю, если переговоры закончатся в пользу партнера, очень этого жаль или не очень, можно пережить.
Так… если Игорь завладеет моей сумочкой, я потеряю: помаду (огрызок, не жалко), книжку конкурента (моя лучше, не жалко)… Но все равно нельзя же допустить, чтобы он вел переговоры сам с собой или они сразу же прервались. Поэтому я со своей стороны приняла участие в переговорах тем, что вцепилась в сумочку покрепче и уперлась ногой в пол.
Игорь встал, обошел стол кругом, положил мне руку на плечо и сказал расстроенным голосом:
– Машка, ну ты чего?
Я расслабилась – все же он мой друг юности, – и сумочка оказалась у него. На этом переговоры закончились.
– Хорошо, но учти, что это в последний раз, – грозно предупредила я.
Ну что же, по-моему, я добилась своего.
Хотя… когда случайно кого-нибудь победишь и случайно добьешься своего, потом чувствуешь не радость, а тупое опустошение – по крайней мере у меня так. Мне очень жалко Игоря, потому что теперь ему придется платить мне ры… – вот я уже и привыкла объясняться на деловом языке переговоров.
– А правда хорошо, что все так перемешалось и девочки смогли сами выбрать себе религию по вкусу? – спросила я.
– Странная Вы, Маша… – Вадим улыбался своей самой лучшей улыбкой. Хотя мне нравятся все его улыбки. – Они-то выбрали, а Вы? Сами не можете решить, что носить? Крест или этот, как его… шестиконечную звезду?
А как я могу решить? Обидеть Фридку легко, и обидеть Надьку тоже легко. Все мои знакомые русские неодобрительно говорят: «Это у тебя что, магенда-авид?» Как будто я предательница своего народа. Все мои знакомые евреи неодобрительно говорят: «Это у тебя что, кре-ест?» Как будто я предательница своего народа. А я не предательница, поэтому у меня на шее висят крест и магендавид. Крестик, потому что меня крестили и я дочь своего народа. А магендавид – потому что я дочь другого своего народа.
Вообще-то это очень интимный вопрос, что мне носить, но если ему интересно…
Вадим сказал, что ему очень интересно.
– Я – неудачная половинка, я никто, – пригорюнилась я. На самом деле я не считаю, что я неудачная половинка и никто. Я, наоборот, считаю, что я все вместе, жаль только, что я не могу быть еще буддистом. Просто иногда мне хочется, чтобы меня пожалели.
– Так будьте кем-то одним, – посоветовал Вадим. Ха, кем? Попробовал бы сам на моем месте всем угодить!
– Русские считают меня еврейкой, и их можно понять, – а кто же я, Мария Суворова-Гинзбург? С черными кудрявыми волосами и носом? Некоторые злые русские в трамваях называют меня жидовкой и предлагают уехать в свой Израиль прямо на трамвае.
– Обидно? – сочувственно спросил Вадим.
– Ну… иногда хочется ка-ак дать, а иногда хочется заплакать, а иногда показать язык – это от настроения зависит. А вообще-то я не обижаюсь. У меня тоже так бывает, когда я от беспомощности на кого-то злюсь, а человек совсем ни в чем не виноват…
– Нет, ну все-таки… – настаивал Вадим. – Вы сами кем себя считаете? Еврейкой? Русской?
– Я? Да.
– Маша, что «да»?
– Да, считаю.
– Маша!
Ну что – Маша?! Я наполовину еврейка. Но я не могу уехать в свой Израиль на трамвае, потому что Израиль не мой – по еврейским законам в Израиле меня будут считать русской, они же определяют национальность по матери.
Как это все-таки умно! И почему другие народы до этого не додумались? Однажды я переводила статью, в которой утверждалось, что около трети мужчин растят не своих биологических детей. Но с другой стороны, какая разница, они же их любят. Думаю, с этими биологическими детьми вообще все не так просто – возьмем для примера меня и Димочку.
Так вот, получается, для евреев я – русская. Но я и правда русская!
Я наполовину русская. Папа говорит, что он никогда не уедет, что бы ни случилось… Он вообще-то никогда не говорит ничего пафосного, ничего о своих заслугах, вроде «мы, ученые», никогда. Только однажды, когда один из «недостойных меня» предложил ему сначала жениться на мне, а потом всем вместе уехать в Америку, папа сказал: «Мужчина никогда не бросает родину в беде». Еще сказал: «Я русский ученый». У него получилось «гусский» – он картавил и еще несколько букв не выговаривал.
А на идише он знал всего одно слово – «мишугинер». Папа меня называет «мишугинер», это такой придурок… Папа говорит, евреи принадлежат русской культуре еще больше, чем сами русские. Я тоже принадлежу. Бродскому принадлежу, Пастернаку принадлежу, Мандельштаму…
– Так что я не могу обидеть Надьку и Фридку тоже. Я дочь Надькиного еврейского народа и дочь Фридкиного русского народа.
Вадим пожал плечами.
– А что, неправильно?
Вадим еще раз пожал плечами, сказал, что он об этом никогда не думал. Сказал, что мы с папой из прошлого века. И наш век, в котором эти вопросы кого-нибудь интересовали, закончился, а я и не заметила. И что лично у него, Вадима, в этом веке совершенно другие заботы, гораздо более конкретные, нежели «родина в беде» или «принадлежность к русской культуре». А по-моему, это в любом веке важные вопросы, разве нет?
Ознакомительная версия.
