Гелька пожала плечами:
— Разное. Одни остаются на фольварке, другие убегают оттуда в города. Счастье выпадает той, которая познакомится с парнем и заведет от него ребенка.
— И это счастье?
— Да, потому что монахини донесут об этом ксендзу, а ксендз заставит парнягу пожениться с девчонкой. И так как обычно ни тот, ни другая не имеют ничего за душой, монастырь дает им жилье — комнату на четверых, месячный паек, и до конца жизни они принадлежат монастырю. Убежать не убегут, потому что некуда. Ничего не наживут, но зато и с голоду не помрут.
— А ты что ответила матушке? — спросила я с дрожью.
Она отбросила волосы со лба.
— Я уже решилась. Стану монахиней.
— Неправда!
— Не кричи! Ясно, что все это для меня противно и я ненавижу это. Ненавижу рясы, четки, опущенные глаза, подавание ксендзу завтраков и созерцание, как он набивает брюхо. Что еще я ненавижу? Старозаветных пророков, которых нас заставляют воспевать, и пробуждение в четыре часа утра. Я могла бы так до вечера перечислять, что именно ненавижу, и все равно перечень не кончился бы.
— А, значит, ты не станешь монахиней, — с облегчением заключила я.
— Разумеется, стану. Я всегда мечтала воспитывать детей и работать в прекрасных приютах — интернатах. Где-то же ведь такие существуют, верно? Я мечтала кончить вечернюю школу, пойти на какие-нибудь курсы и стать учительницей. Однако сестра Алоиза так долго подзуживала матушку, что та забрала нас из вечерней школы. Должность учительницы — боже мой!.. Несколько дней назад были у матушки две очень милые, интеллигентные учительницы. Со слезами на глазах умоляли устроить их в нашу белошвейную мастерскую. Ради одного лишь пропитания. Второй год ходят без работы. А я очень привыкла к малышкам. Когда постригусь в монахини, могу рассчитывать, что меня приставят куда-нибудь к детям: заведующей детским садом или воспитательницей. Еще поживу до осени вольной птицей, а зимой — в послушницы.
— У меня все это никак не умещается в голове, — пробормотала я. — Неужели действительно нет другого выхода?
— Если бы я была так прекрасна, как святая Магдалина, то могла бы пойти на улицу. В соответствии с тем, что нам говорил ксендз во время говенья, — явные грешники утопают при жизни в изобилии и наслаждениях, а после смерти жарятся в аду. Однако тот, кого с самого раннего детства опекал сиротский приют, сумеет найти общий язык с дьяволом. Ну, так что ты мне советуешь? Идти в монахини или на улицу?
— Перестань ты! Это противно!
— Что противно? А откуда ты можешь об этом знать? Уверяю тебя, что это совсем не так, как описывают ксендзы… — Гелька разразилась смехом, но одновременно из глаз ее потекли слезы. Она их утерла и серьезно продолжала: — Не слушай того, что я тебе наплела. Я стану богобоязненной монахиней, а когда умру, то мое тряпье будет излучать неземное сияние и аромат роз наполнит все вокруг. Я умру, как избранница, на руках матушки, хотя в большем соответствии с монастырскими обычаями было бы пойти на улицу. Столько лет на наших глазах поносилась и обливалась грязью любовь, столько лет нас учили стыдиться своих ног, живота, груди, что было бы вполне естественно пойти сейчас на уличный перекресток только из презрения и отвращения к собственному телу.
— Нет, нет! — пролепетала я, пораженная, не понимая, смеется Гелька или говорит всерьез. — Лучше уж стать монахиней.
* * *
Бюст Пия X сразу же после пасхальных торжеств девчата притащили в мастерскую и обшитую полотном (на что пошли куски, отрезанные от простынь) гипсовую статую установили на столике за ширмой. Сестра Юзефа благожелательно восприняла наше повествование о доброй пани, которая в отсутствие сестер вручила Казе манекен в качестве дара для мастерской, попросив взамен только не забывать и молиться за нее.
Со стороны монахинь мы не опасались никаких подозрений. Беспокойство в нас вселяло совсем другое.
Однажды, когда я перебинтовывала покалеченную руку, то заметила многозначительный взгляд, которым Владка обменялась с Зоськой.
— Лучше попроси прощения у господа бога и не противься ему, — сказала Владка.
— За что я должна просить прощения у господа бога? — удивилась я.
— За святотатство. Ты била молотком по голове святого отца, и господь бог сразу же покарал тебя — ты поскользнулась и растянулась на полу. А потом свалилась с лестницы и едва не убилась. Теперь вот снова покалечила себе руку. Господь бог тебя предостерегает. Иди исповедуйся.
— В чем? Что лупила молотком в гипс?
— Это был никакой не гипс, а изображение высшего наместника Христова, — с гордостью отрезала Владка.
— Поцелуй себя в нос! Ты что, не знаешь, что у фигуры была раздроблена голова? Я только расколотила ее до конца.
— И все равно это грех, — упрямо продолжала твердить Владка, — чтобы изображение святого отца служило манекеном. Возьмите его и отнесите обратно в ризницу. Что он в небе подумает о нас? Ведь ему должно быть страшно неприятно; на его памятник женщины напяливают блузки. Это же в самом деле нескромно. Они будут раздеваться и вешать на него свою одежду.
— Зоська, — простонала я, обращаясь к ехидно усмехающейся горбунье, — скажи этой святоше, этой круглой идиотке, что она несет чепуху.
Зоська, для которой суть вопроса была совершенно безразлична, но которую развлекала и радовала начинавшаяся стычка, лукаво усмехнулась:
— Я не знаю. Спросите об этом матушку.
В трапезную вошли несколько девчат. Увидев Казю, я бросилась к ней:
— Казя! Владка хочет, чтобы мы отнесли назад манекен, говорит, что это святотатство и что Пий X страдает на небе.
— Ничего, — спокойно ответила Казя, — он не просил Владку о заступничестве. Хорошо, что ты мне напомнила. Мы заработали в мастерской чистых двенадцать злотых. Из них я заплатила гуралу за морковь восемь злотых. Осталось четыре. Их я истратила на пряжу для штопания чулок малышкам и еще задолжала в магазин один злотый. Но так как Зоська отказалась от штопания, то пусть она и заплатит. — Тут Казя обратилась к Зоське: — Давай деньги!
Зоська сунула руку за резинку трусов, отвязала матерчатый мешочек, высыпала из него пятизлотовые монеты и, красная, как рак, одну из них швырнула на стол.
— Нате!
Монета переходила из рук в руки, возбуждая удивление и недоверие.
— Откуда ты взяла? Украла, признайся!
— Не украла!
— А значит что же, нашла?
— Не нашла. Заработала.
— Болтай, да знай меру. Где?
— Не скажу, потому что вы сразу захотите собезьянничать, а не за тем я мучилась, чтобы свой секрет выдавать.
Эти разумные слова убедили нас.
— Значит, не скажешь? — спросила Казя, взвешивая монету на ладони.
— Нет.
— Тогда, может быть, признаешься, сколько из заработанных денег ты проела?
— Пока — нисколько. Но в другой раз проем все, а вам — фигу с маслом дам.
Казя подскочила к нахмуренной Зоське и громко чмокнула ее в щеку.
— Прекрасно, Зосенька, ужасно тебе благодарны. Я совсем не знала, что ты такая славная
— Ну да, — буркнула Зоська и, хлопнув дверью, чтобы не показывать своего удовлетворения, вышла из трапезной.
Клиентки были щедры. Каждый вечер мы гнули спины, штопая носки, ворохи рваного белья и занавесок,
В это время все монахини находились в часовне, и потому можно было разговаривать значительно свободнее. Но из-за Владки мы чувствовали себя более уныло, настроение становилось все хуже, а разговор никак не клеился. Владка, день ото дня набираясь все большей смелости, громко требовала установить бюст в более приличествующем месте, против чего, однако, протестовали все без исключения.
— Запомни: как только пискнешь хоровым сестрам хоть одно слово, мы сделаем с тобою то же самое, что с бюстом, — размозжим тебе голову молотком.
— Можете делать, — спокойно отвечала Владка. — А я не хочу смотреть, как святой отец страдает у нас от унижения.
— Тра-та-та! Святой отец испытывает большее унижение в небе, когда видит, как "рыцарь господа Христа" Владзя, член содалиции, крадет на кухне смалец и слизывает пенку с молока.
Мы защищались активно, упорно, однако Владкины слова начинали действовать на наше воображение. Во время работы в мастерской девчонки все чаще начали поглядывать на ширму. Казалось, что оттуда долетают какие-то тревожные дуновения ветра. Йоася вздыхала и, откладывая работу, говорила:
— Знаете, у меня такое ощущение, будто бы кто-то встал за моей спиной.
— Это потому, что тебе штопать уже не хочется.
— Кажется, что-то охнуло за ширмой, — прошептала Сташка, с тревогой глядя то на ширму, то на нас.
— Я вот тебе сейчас охну! — по-матерински успокоила ее Сабина. — Смотри, куда иголку втыкаешь!
— А я вам говорю, пожалеете… Во имя отца и сына… Ой, что-то схватило меня за шею! — И Владка срывалась с места.
