- А знаешь что? Приходи ко мне завтра обедать. Эрик, кажется, искал отговорок.
- И без никаких, слышишь? Эрик улыбнулся:
- Хорошо. Спасибо.
- Вот и дивно. В полвторого. И Эдвард Блейк будет. Помолчали. Эрик спросил:
- А что это у вас тут такое? Морис отогнул край тряпки.
- Неизвестный Солдат. Только начальству ни-ни, а, лапка?
- Нет-нет, никому не скажу. Спокойной ночи.
- Это и есть твой кузен? - спросил Фарнкомб, когда Эрик ушел.
- Да.
- Не очень-то на тебя похож, а?
- Непохож, - сказал Морис. - Не повезло. Но он самый башковитый человек во всем Кембридже.
II
Боже ты мой, думал Эрик, из окна своей большой, темной, пустой комнаты глядя во двор колледжа, где вот как раз из каких- то недр вылез тутор, в сосредоточенной беседе с деканом, облаченным по случаю партии тенниса в шорты; трое молодых людей болтают, перебросив через плечи плащи; слуга несется с парой чьих-то ботинок -о, как же я это все ненавижу!
Стоя так, он окутывал, он одевал их всех своей ненавистью - тонно-остроумных донов, плетущих легенды о Прусте; задушевных юных невротиков, строчащих друг дружке письма по десять страниц во объяснение своего поведения на вчерашней попойке; местных спортсменов, рвущихся между хорошенькими продавщицами, покером и университетским крикетом; посыльных, сплошь тающих от подобострастия ко всем этим богатым кретинам; уборщиков, вороватых, болтливых хамов, хлещущих виски своих джентльменов, сколько влезет, и так провонявших, что даже в их отсутствие носа к ним не сунешь в чулан. Будь моя воля, думал Эрик, отдал бы я приказ - и Круглая церковь, Тринити-холл, Главная библиотека и десятки других всемирно прославленных несравненно-архитектурных кладовок, забитых бесценным хламом, взлетели б на воздух от мощного динамитного взрыва, а юных джентльменов в шелках и милейших старых профессоров штыками повытурили бы из шикарных академических апартаментов. И вернулся бы Кембридж к своему исконному статусу - захудалого торгового городишки, и толклись бы тут коммивояжеры, аукционщики, скототорговцы, разжалованные жокеи и прочие завсегдатаи кабаков - кислое племя неудачников, пьянствующих, бьющихся об заклад, с больными легкими и ревматизмом из-за болотистой местности. Туда и дорога.
Ладно, пойду я, не пойду, все равно, он же знает, что я о нем думаю. В Лондоне на прошлых каникулах я очень определенно высказался. И Морис как будто вполне проникся. Да, Эрик, да, я понимаю. Да-да, по-моему, ты абсолютно прав. Спасибо тебе колоссальное, что сказал.
Будь на месте Мориса любой другой, получилось бы намеренное оскорбление. Но Морис в жизни своей никого не оскорбил. Он не может, он не умеет. Просто он, как всегда, был бездумен и невнимателен, как дитя.
А как надоели мне эти дети. Все здесь дети - милые, веселые мальчики-переростки. Такие открытые, резвые и наивные. У Мориса хоть выходит лучше, чем у других. Как-то натуральней, что ли. Все равно - надоело, осатанело.
Вообще, та поездка в Лондон на прошлых каникулах была сокрушительным, жутким провалом. А ведь мечтал, предвкушал весь последний семестр. Хотелось сбежать подальше от Чейпл-бридж, от всей этой обстановки в Холле. Дохнуть прежней атмосферой Гейтсли.
Куда там. Дом тети Мэри у конюшен, кажется, ничего общего не имеет с ее старым домом. И даже Рэмсботтэмы, даже
Билли Хокс имеют, кажется, больший успех у новых ломучих приятельниц тети Мэри в этих их черных громадных шляпах. Ну, сама-то тетя Мэри все та же, конечно. И Энн. Только говорят обе на каком-то новом, птичьем языке. Как-то они стерлись, что ли; уже не такие особенные. Утратили крепость, что ли.
Только Морис один, как бы это поточней сформулировать, ну что ли, не стал лондонцем. Морис не пострадал от трансплантации. Потому и возникла мысль, что стоит сказать то, что тогда было сказано. Разумеется - о, еще бы! - имена никакие не были названы. Но даже Морис, конечно, не так туп - нет-нет, тут никуда не денешься, Морис, естественно, вполне точно понял, кто имелся в виду.
И вот вам результат - приглашение на обед.
* * *
Холл Эрик ненавидел. Иногда просто задыхался в этом Холле, будто его душат.
- Когда он будет мой, - говорил матери, - я его снесу. Лили не ужасалась - видимо, не очень-то верила. А раз так - ну что ж, хорошо, - он пускался в рассуждения о коммунизме, цитировал Ленина, назидательно толковал о трущобах Манчестера:
- Мы не имеем права жить здесь, когда столько людей голодает.
Но она ничего - не спорила. Приходилось дальше ее подначивать:
- А я знаю, что я сделаю. Отдам землю этой корпорации, под образцовую деревню.
Она отвечала:
- Просто не знаю, что бы я делала, если бы что-то случилось с Холлом.
Значит, абсолютно не слышала слов, только тон уловила, желанье обидеть. Эта ее вялая печаль его приводила в бешенство.
- Этот дом тебе дороже людей.
Она только и отвечала с настойчивой грустью:
- Он дорог мне тем, что напоминает о времени, когда я была счастлива.
Так и жили, вместе, в медленно ветшающем доме, одни во всем мире, потому что Дед теперь стал до того коматозен, что не назовешь ни живым ни мертвым, а миссис Поттс и миссис Беддоуз держались на почтительном расстоянии - одни-оди-нешеньки, без Гейтсли, без Скривенов, медленно изводя друг друга, терзая друг другу нервы.
Бывали просветы, когда даже обсуждал с ней создавшееся положение, стараясь разложить все по полочкам, быть строго объективным. Бойко обобщал:
- Всюду одно и то же. Родители не ладят с детьми. Такова человеческая природа.
Вот интересно, не явилась ли тут обоим одновременно мысль о тете Мэри? Но Лили просто сидела с мокрыми глазами и трясла головой:
- Все это выше моего понимания. По-моему, наше поколение вообще такими вопросами не задавалось.
- Но мама, ты же сама видишь, так дальше продолжаться не может. Что нам делать?
- Ты знаешь, детка, я одного хочу, чтобы ты был счастлив. Делай то, что считаешь нужным.
Нет, она не пойдет навстречу. Не уступит ни пяди. Как, между прочим, и я.
- Вечно ты споришь, - сказала она как-то.
- Я терпеть не могу спорить.
Ах, ее нежно-ироническая усмешка! Взорвался нелепо, абсурдно:
- Я терпеть не могу спорить, потому что я всегда прав. Ужасно, ужасно. И ведь стало привычкой, вошло в обиход.
Не оставалось, кажется, ни единой темы, какой можно коснуться без риска. И всегда, всегда, уж потом это понял, сам был во всем виноват. Эта грубость, взгляд свысока. Она была мягка, непреклонна. Будто и не спорила вовсе - просто с брезгливой миной вяло поддерживала разговор. Еще в пору заиканья, когда только начал ее поучать, как терпеливо она пережидала, пока он задыхался, хватал губами воздух, багровея, ярясь на свою увечность.
Ничего, он за все расплатился сполна, с лихвой, он достаточно перестрадал. Угрызения совести истерзали. Дневник был полон обещаний исправиться, прекратить эти жалкие перепалки. Конечно, часто из мухи делал слона. "Опять чудовищная сцена за завтраком", - регулярная запись. Говорил себе: а что бы сказал отец? Отец, оставивший ее на моем попечении, предположим, вдруг восстал бы из гроба, ну оказалось бы, вовсе и неубит, лежал, контуженный, неопознанный, где-то у черта на рогах, в лазарете - и вот снова обрел память? Неотступный ночной кошмар. Отец возвращается и видит, что два человека, которых он так любил, которые раньше так сильно любили друг друга, ведут эту скверную мелкую жизнь. Эрик думал: да я бы застрелился, я бы умер со стыда.
И такое существование продолжается, и нет никакого просвета. И на обоих напала жуткая какая-то легкость - притерпелись, смирились. И тут только стало до него доходить, что мученья рапределяются вовсе не поровну. Мать, да, теперь это ясно, вовсе не так мучительно воспринимает трения. Часто она, кажется, даже не сознает, что закрепленная потом в дневнике "чудовищная сцена", вообще имела место. И нельзя не заметить, что чувства ее огрубели, затупились - Боже мой, ка-
кая тоска! Может огрызнуться, вовсе не замечая, что подает повод к ссоре. И вот это - мое отражение в ней, как в зеркале, - вот это больше всего остального и мучит.
Бывали и серьезные ссоры, бывали конечно. Эти ссоры ранили, и раны не могли затянуться, ежедневно вскрываясь от банальностей, от злых замечаний.
Как- то раз усталый пришел домой и обнаружил у себя в спальне сомнительную книжицу -"Миссис Эдди". Был в диком, нелепом, обидчивом настроении. Вспомнил материнскую приятельницу, которую не терпел, некую мисс Прендергаст. Сразу вообразил низкий заговор с целью распропагандировать исподтишка. Решительно ворвался к матери:
- Как эта книга попала ко мне в комнату?
- Что за книга, детка?
