— Вы должны осмотреть меня, если я говорю, что болен, — заявил он госпоже Марголиной.
— Вам надо обследовать голову, — ответила медсестра. — Возвращайтесь на работу, и если вы снова ко мне придете, то я донесу на вас.
Она открыла дверь в смежный кабинет, окинула посетителя холодным взглядом и вышла, закрыв за собой дверь. Было слышно, как она заперла дверь на щеколду.
— Ты знаешь, чем я болен! — закричал мужчина. — Я — человек, который заболел от любви к тебе!
Он посмотрел на меня; улыбки как не бывало.
— Что ты на меня уставился? — злобно спросил мужчина.
Совершенно обнаглев, он подошел к столу, оглядел лежавшие на столе бумаги, прочитал висевшие на стене объявления и сунул нос во все углы кабинета. Я не двигался с места, кожей чувствуя спрятанный под рубашкой пакет. Меня охватили противоречивые чувства: я боялся мужчину и одновременно испытывал гнев и желание защитить Грету Марголину. Надо было бежать, но я надеялся, что даже присутствие постороннего человека, пусть даже мальчика, заставит его уйти. Спустя минуту он беззаботно свистнул и направился к двери, по дороге он ловким движением натянул фуражку мне на глаза.
Во всех детективных историях и фильмах шпионы — умные и хитрые бестии, и требуется целый рассказ или фильм, чтобы разоблачить их. В соглядатаях гетто не было ничего хитроумного, от них пахло провокацией за версту, даже если они не были немцами.
В тот же вечер (а может быть, и на следующий) господин Барбанель усадил меня в своем кабинете и сообщил, что архивные материалы, которые он с таким трудом собрал и которые прячет медсестра Марголина, нельзя больше хранить в гетто.
— Их надо перенести в другое место, — сказал он. — С этой минуты все надо делать по-другому. Ты понимаешь, насколько это важно?
Я кивнул. Я все понял. И я, кроме того, сразу понял, почему именно мне он доверил такую важную тайну, ведь разве не я был его лучшим гонцом?
Мой притупившийся маленький умишко буквально ожил, взволнованный опасностью того, что мне предстояло отныне делать. Я скажу, что это было нездоровое, лихорадочное чувство, возбуждающее лекарство, амфетамин; чувство опасности подстегивалось тем, что я, мальчик, знал: если меня поймают, то будут пытать, а потом расстреляют.
Однако в действительности, зная Барбанеля, ты можешь понять, что мои экспедиции были, насколько это возможно, безопасны. Весь архив, едва помещавшийся в большом шкафу, был (с помощью неизвестных мне уловок или взяток) уже переправлен через мост в город. Мне предстояло выносить из гетто текущие материалы, завернутые в клеенку и прикрепленные липкой лентой к груди и спине. В течение многих недель, с конца лета до глубокой осени, я сделал семь или восемь ходок. Я почувствовал себя в большей безопасности, когда похолодало и я мог прятать свою контрабанду не под рубашкой, а под свитером и курткой.
Ты можешь смеяться, но когда твой отец был мальчишкой, у него была густая шевелюра. Тебе придется поверить мне на слово. Меня коротко остригли и осветлили волосы. Я не стал блондином, но превратился в светлого шатена. Это было, пожалуй, самое трудное — сделать меня незаметным и не похожим на еврея, чтобы я не бросался в глаза в городе. Меня одели в одежду моего размера, а не в те тесные лохмотья, которые я носил в гетто. Естественно, я не носил звезду и фуражку. Мне выдали пару крепких ботинок. Эти ботинки висели у меня на шее, когда я покидал гетто по акведуку, такому древнему, что немцы не подозревали о его существовании. Эта труба открывалась в подвале старинной каменной мельницы. Было не особенно удобно ползти по этой трубе, словно крыса, которых было там великое множество, вдыхая холодный запах гнили, ржавого железа, земли и крысиного помета. Правда, ползти было не далеко. Акведук заканчивался у кучи щебня и булыжников на берегу реки в полукилометре вверх по течению от колючей проволоки, огораживавшей гетто. В этом месте река делала поворот, к тому же здесь была отмель с галечным дном, поэтому я мог незаметно перебраться на другой берег под прикрытием деревьев и кустарника, растущих по обе стороны излучины.
В рассказе все это звучит гораздо драматичнее, чем было на самом деле. В действительности я просто шел по дороге, доходил до маленького поселка в предместье города и садился в трамвай. При мне были деньги и сумка со школьными учебниками, я знал литовский язык и имел при себе фальшивое удостоверение личности на чужое имя. Не один раз во время этих походов я бывал на грани разоблачения. При этом я никогда не удостаивался пристального внимания со стороны литовских полицейских или немецких солдат, чаще меня разглядывали женщины среднего возраста, и в их взглядах прочитывались повышенное внимание и даже подозрительность. В ответ я лучезарно улыбался, прикасался к шапочке и даже желал им доброго дня.
Таким был Йегошуа Икс, секретный агент «Таинственный мальчик» в действии. Мои походы были спланированы таким образом, чтобы я попадал в центр города в конце дня, когда улицы полны народа. Но каждый раз, когда я приезжал в город, меня снова и снова ждало там ужасающее открытие. Нет слов, шла война, город был оккупирован, по улицам проносились военные машины, с фасада магистрата свисали полотнища нацистских флагов, в магазинах и лавках не было обилия товаров и еды, на улицах редко встречались упитанные, счастливые лица, люди угрюмо спешили по своим делам… но сам вид и звуки города, города, в котором я родился и в котором ходил в школу, вид улиц, застроенных каменными домами с уютными двориками; электрические провода и рельсы трамвайных путей, дорожные знаки и вывески над головой, воспоминание о том, что существует многовековая, исторически обусловленная цивилизация, даже в таком изуродованном и антисемитском виде… неизбежно вызывал во мне сравнение с тем убогим маленьким лагерем рабов, в котором прозябали мы, с нашими жалкими, лишенными всяких удобств лачугами, в которых мы жили, как загнанные животные, изолированные от мира, выселенные со своих мест и привыкшие к ужасу такого состояния, когда утром не знаешь, доживешь ли до вечера… такое впечатление — несчастье для любого человека, не говоря о ребенке; прибавьте к этому жесткий приказ в тот же день вернуться в гетто. Я хочу сказать, что если бы не задание Барбанеля и не необходимость совершать вылазки в город, то я не чувствовал бы так остро эту ужасную потерю и не понимал бы с полной ясностью величину и трагичность той катастрофы, которая произошла и продолжала происходить…
Целью моего путешествия был маленький католический костел в рабочем районе недалеко от железнодорожной станции, каменная церковь и маленькое кладбище перед ней. К сожалению, я не помню названия церкви. Костел был не так велик, как собор в центре города, но мне он казался громадным, и должен сказать, что тот момент, когда я открывал тяжелую дубовую дверь и входил в костел, был самым тяжким моментом моего путешествия. В церкви было темно, отчетливо видны были только мерцавшие свечи, свечи, которые прихожане ставили Богу и которые напомнили мне о ярцейте, о тех свечах, которые зажигали мы, поминая погибших в гетто. Я не понимал, зачем нужны врата, которые, словно тюремная решетка, отделяли алтарь от людей, молившихся в нефе. Иногда там можно было увидеть одного-двух немецких солдат, но больше всего было женщин в старушечьих платках. Женщины и свечи казались мне очень еврейскими, но это была лишь странная мысль, навеянная алебастровым Христом на распятии, стоявшем в апсиде за алтарем. По лбу, рукам и ногам Иисуса струилась кровь, изображение было очень реалистичным.
Ритуал, которому меня обучили, требовал, чтобы я преклонял колени, крестился, а потом шел в одну из исповедален в боковом нефе. Там мне приходилось ждать несколько минут того момента, когда церковь пустела и ксендз, отец Петраускас, выводил меня в свой дом.
Он был добрый человек, тот патер, он кивал мне и искренне улыбался, здороваясь со мной. Во рту у него не хватало нескольких зубов. Голова была выбрита, лицо изборождено таким количеством морщин и складок, что производило впечатление пергаментного. Глаза казались щелочками, окруженными лучиками морщин. Черный костюм, облегавший его тело, неправдоподобно блестел. Потом я снимал рубашку, а отец Петраускас осторожно отлеплял липкую ленту от моего тела, стараясь не причинить мне боль. Он забирал пакет, я надевал рубашку, застегивался, а потом священник кормил меня хлебом с джемом или супом, садился напротив меня и смотрел, как я ем. Я не хочу очернять Католическую Церковь, но потом многие годы мне не раз приходило в голову, что отец Петраускас был евреем, перешедшим в католицизм. Не могу сказать, почему я так думал, во всяком случае, у меня не было никаких оснований для этого. Этот человек был знакомым Барбанеля, верным другом, который, учитывая, какое тогда было страшное время, рисковал жизнью во имя некой абстрактной идеи, во имя исторической хроники, беспомощной во всем, кроме сохранения памяти.
