Я живу не в свое время, это очевидно. Мне надо туда.
Валя заезжает за мной к девяти, я представляю, как выглядит это со стороны, у парадного подъезда высотки останавливается белый «ЗИМ», машина очень большая, две тонны весом, пять с половиной метров длиной, если сесть на заднее сиденье, можно вытянуть ноги, и еще место останется, даже на фоне припаркованных рядом «гелендвагенов» он выглядит небывалой, доисторической, диковинной громадиной – чудо-юдо-рыба-кит, всплывшая из атлантиды лет. Водитель открывает дверцу. С крыльца спускается девушка, идет мимо кружка великих старух, восседающих с ручными болонками на скамейках у главного входа – в манто (спасибо бабушкиному сундуку), палевом боа (прости, плюшевый мишка) и старомодной (на самом деле новой и очень дорогой) нэпманской шляпке, – садится на переднее сиденье, всплеск руки в митенке, хлопок тяжелой дверцы – машина трогается.
Машина трогается. Мимо летят фонари, купола, парапеты мостов, мы едем по набережной; снег; стекла замерзли, почти ничего не видно – печка работает хорошо, но в машине столько щелей, что окна покрываются ледяной коростой уже через пять минут после начала езды. Мы как в серебряной колбе, как в спутнике без иллюминаторов, – но Валю это ничуть не смущает, Валя уверен в себе – недаром друзья называют его суперпилот. Я проделываю в замерзшем стекле глазок, смотрю, как позади остается щербатая диадема моста – фонари горят через раз, – колокольня Троицы в Серебряниках, освещенная громада высотки… Сейчас дадим соточку, говорит Валя, мне страшно, я вспоминаю напутствие Мишутки: – Если когда-нибудь будешь водить старую машину, никогда не гони больше ста. – Почему? – Олень обгаживается. – Что? – Шоферская шутка, скульптурка на капоте у «Волги» в виде оленя, а у «ЗИМа» он на флажке. А если серьезно, у них такая конструкция, что на большой скорости начинают взлетать.
Серебряная колба несется по набережной, снег идет все сильней, пейзаж за окном сливается в сплошную пелену, на каждом повороте нас заносит, я чувствую, как машина метет хвостом, луна-парк, аттракцион «американские горки», американцы, правда, называют их русскими, захватывает дух и хочется визжать, Валя смеется над моими страхами, жмет на газ – и мне кажется, что я еду в рай.
Не больше не меньше: я была так счастлива, что была согласна умереть.
В день нашего знакомства к высотке Валю привели не духи, а очередная встреча ретроводов: в кафе «Котелок», расположенном в левом крыле здания, по четвергам собирались владельцы коллекционных авто. Валя посещал тусовку регулярно, иногда один, иногда брал меня. Сегодня я сидела между Пиратом и Валей, единственная из всех пила коньяк, Валя незаметно тискал меня под столом за коленку, нежно гладил капрон, и я думала, что вот сейчас он залез бы в трусы, но не сможет, потому что на мне не чулки, а колготки, а жаль. Кто бы знал… и я дала себе зарок впредь носить только чулки.
Вале принесли пасту, и он отвлекся временно от моего колена, взял в руки вилку, стал навивать мотки спагетти, они походили на коконы, Валя макал их в лужицу соуса бешамель и с аппетитом ел. Я повернулась к Пирату, спросила: – И сколько у тебя сейчас машин? – Штук десять. – Где хранишь? – На стоянке автоклуба. – А ездишь на чем? – На маршрутке, ответил Пират, очень удобно: сажусь на конечной – и сплю до метро. – Так ты своим ходом? Почему не пьешь? – А я вообще не пью, сказал Пират, я трезвенник. Люблю только томатный сок. На столе стояла корзина с хлебом, Валя протянул руку, поколебался между румяной рижской горбушкой и маковой булочкой… выбрал булочку. Это же спагетти! – воскликнула я. – Страна, которая ест макароны с хлебом, непобедима, – ответил Валя. Я вспомнила, что видела однажды эту фразу в газетном заголовке.
Весь день меня преследовал гадкий запах. Я словно находилась в облаке отвратительного марева, запах плотной стеной стоял в воздухе, я очень страдала и не могла понять, в чем дело. Решила, пахнет краской для волос: я только что их покрасила. Потом постепенно привыкла, к вечеру почти перестала замечать. Ночью, часов в двенадцать или около того, готовила ужин и сильно обожгла паром запястье. Ожог пришелся на лимфоузел, волдырь величиною со сливу вздулся мгновенно и душераздирающе болел. Чертово харчо! – я бросила в мойку половник, едва не побив тарелки и чашки. Позвонила Вале, попросила привезти водки в качестве анестезии. Валя оказался за городом, обещался не раньше чем через час. Я набрала Валин домашний, и Ляля взяла трубку. Ничего страшного, – сказала она, – сейчас мы тебя вылечим. Йод и крахмал разводишь в теплой воде, получается гадость синего цвета, не пугайся, так и должно быть, – это даже в аптеках продается, называется йодинол. Намажь на ватку и приложи. Завтра все пройдет.
Я приготовила гадость по Лялиному рецепту, желеобразное зелье с темно-синими сгустками, и стала сооружать компресс. И тут меня поразило одно обстоятельство. Адская смесь обладала тем самым запахом, который мерещился – именно что мерещился – мне целый день.
Потом приехал Валя, обозвал однорукимбандитом, мы съели по плошке харчо, выпили по сто граммов «Столичной». Знаешь… сказала я, – и поведала историю про адский запах. Очень странно, произнес Валя, скорее всего, тебе показалось. Я в это не верю. Я верю в физику, а в чертовщину нет.
Однако следующей ночью произошла еще одна история с опережением времени. Стрелки часов показывали три, я собирала компромат на министра, и тут зазвонил мобильный. Я сказала «алло» – но в трубке была пустота. Через минуту опять: я – «алло», там пустота. В такое время мог звонить только Валя; я отключила сеть и набрала его домашний: это ты дозвониться не можешь? Валя был удивлен, потому что действительно сидел в тот момент с мобильным в руке, но номера набрать еще не успел.
Мне этим хотят сказать – что?
Соприкосновения у меня были и раньше. Измученная бессонной ночью, неудобными позами у художников днем, я возвращалась в Сивцев Вражек, едва держась на ногах. У подъездной двери обнаружила, что домофон не работает. Позвонила Вале, попросила спуститься и открыть подъезд изнутри. Пока ждала его, стояла на крыльце и слушала, как во дворе лает собака. Я была словно ватная, в состоянии крайней усталости души и тела. Еще я была безмятежной. Я стояла и слушала лай. Магнитный замок, не дождавшись никаких действий со стороны – Валя, собственно, еще не дошел, – внезапно запищал, выдал сигнал «Ореп», и дверь отомкнулась сама собой. Я заглянула в подъезд и в нескольких метрах увидела спешащего навстречу Валю. Остается предположить, что за пределами утомления начинают работать другие законы. Из пустоты сознания рождается… назовем это словом энергия. Телекинетическая, судя по всему. И эти самые разреженность, опустошенности – так же как и перенапряжение – суть условия ее зарождения.
Я сижу у окна и смотрю на простирающийся город. Сверху он кажется игрушечным – городок в табакерке. Стены и башни Кремля, церковь Николы Заяицкого на том берегу Москвы, ближе к Яузе – невысокие желтые здания, бывший Воспитательный корпус для приносных детей и сирот, основанный Екатериной при помощи генерал-поручика Ивана Бецкого (дразнили: «Бецкий – воспитатель детский»), на нем эмблема – пеликан, выкармливающий птенцов… Ныне Военная академия Ракетных войск; правее Солянка, Хитровка, а если сильно скосить глаза вправо, то видно и Полотняный завод.
На набережной всегда в это время трафик. Медленно текут навстречу две ленты-реки: в одну сторону красные огни фар, в другую – белые. Как двухрядные елочные бусы. В мастерскую долетают гудки, вой сирен…
С каждой четвертью часа небо меняет свой цвет: клокочет пожаром, пламенеет маковой луговиной, расцветает сиренью, плещется черноплодным вином. Запад залит густым: не то нефть, не то пепси-кола, подожги – узнаешь; и вот уже тянется, мерцает рубиновым огоньком стройная спичка Беклемишевой башни. Просверк последних лучей, сейчас полыхнет! но нет, сумрак только сгущается, небеса, наливаясь свинцом, тревожно мрачнеют, одеваются в черные шали сорока дочерей Селены, глядят в зеркала наших окон; облака превращаются в пятна Роршаха, жертвенных чернорунных овец, косматые гривы гекатонхейров, и это не может не завораживать.
Поток за окном редеет. На подоконник запрыгивает Вакса, сосредоточенно смотрит на улицу – и вдруг бьет лапой по стеклу: ловит фары, они ему как золотые рыбки в аквариуме. Тина не открывает окна с тех пор, как Вакса попытался прыгнуть с семнадцатого этажа за пустельгой. Еле успели поймать: кот уже навис над бездной, но хвост все еще оставался в квартире.
Соколы-пустельги вьют гнезда на шпиле, на самом верху. Бьют крыс и мышей – и отъедают только головы… Любимое место охоты – сквер вдоль Яузы, на пешеходной тропинке тут и там попадаются тушки… Над окнами Кустовых аркада, туда каждый год прилетает одна и та же пара, и за лето у них выводится двое птенцов. Пустельга мелкий сокол; глаза абсолютно черные, без зрачка – удивительной красоты, и взгляд оттого у них очень глубокий. Когда птица однажды взглянула на меня с карниза у окна, я поняла, почему говорят «смотрит соколом».
