— Может, нам поехать на метро? — предложил он.
— Такси приедет, — сказала Ева. — Я не спешу.
Она вспомнила секрет, которым с ней поделилась как-то одна женщина в Париже. Женщине было за сорок и она знала толк в мужчинах: элегантная, немного уставшая от мирской суеты.
«Нет ничего проще, — помнится, сказала эта женщина, — чем заставить мужчину поцеловать тебя».
«В самом деле? — заинтересовалась Ева. — И как же это проделать?»
«Просто встань близко к мужчине, — ответила женщина. — Очень близко, как можно ближе, но не касайся его — он поцелует тебя через минуту или две. Это неизбежно. У них это своего рода инстинкт — они не могут устоять. Беспроигрышный вариант».
И Ева встала рядом с Ромером у входа в магазин на Фрит-стрит. Он кричал, махал руками проезжавшим по темной улице машинам, надеясь, что хоть одна из них окажется такси.
— Не везет, — сказал он, поворачиваясь к Еве, стоявшей рядом, совсем близко к нему.
— Я не спешу, — сказала она.
Ромер наклонился и поцеловал ее.
Ева стояла обнаженная в маленькой ванной квартиры, которую снимал Ромер в Южном Кенсингтоне. Она не включила свет и сейчас представляла себе отражение своего тела в зеркале: его белый продолговатый контур с впечатанными темными кружками сосков. Они приехали сюда, взяв такси почти сразу же после поцелуя, и занялись любовью без предварительной суеты или разговоров. Ева вылезла из постели и тут же отправилась в ванную, чтобы попытаться обрести момент понимания, осмыслить перспективы того, что произошло. Она спустила воду в туалете и закрыла глаза. «Что толку размышлять сейчас, — сказала она себе, — позже будет достаточно времени подумать».
Ева проскользнула в постель и легла рядом с Ромером.
— Я нарушил все свои правила, ты понимаешь это? — спросил он.
— Не все, а только лишь одно, — возразила Ева, прижимаясь к нему. — Это не конец света.
— Извини за торопливость. Не хватает практики. А ты чертовски симпатичная и сексуальная.
— Я не обижаюсь. Обними меня.
Ромер обнял ее, и Ева прижалась к нему, чувствуя напряжения мускулов его плеч, глубокую борозду позвоночника вдоль спины. Он казался таким большим рядом с ней, словно был другой породы. «Именно этого я и хотела, — подумала Ева, — именно этого мне и не хватало». Она прижалась лицом к его плечу и втянула воздух.
— А ты не девственница.
— Нет. А ты?
— Побойся Бога, я — мужчина средних лет.
— А что, бывают девственники и средних лет.
Ромер рассмеялся, и она пробежала рукой по его телу сверху вниз. Его грудь и небольшой животик были покрыты жесткой растительностью. Ева почувствовала, как от легкого сжатия ее пальцев твердел его пенис. Он не брился с утра, и ее губы и подбородок царапались о щетину. Она целовала его шею, целовала соски, почувствовав тяжесть его бедра на своем бедре. Она ведь этого и хотела: вот они — масса, мускулы, сила мужчины. А она рядом с ним такая маленькая и хрупкая. Ромер с легкостью перевернул ее на спину, и груз его тела расплющил ее по простыне.
— Ева Делекторская, — сказал он. — Кто бы мог подумать?
Он нежно поцеловал ее, а она раскинула ноги, чтобы принять его.
— Лукас Ромер, — сказала она. — Мой, мой, мой…
Он уперся руками, подняв свое тело над ней.
— Обещай, что ты никому не расскажешь, хотя… — Ромер специально не закончил фразу, чтобы подразнить ее.
— Обещаю, — сказала Ева, а про себя подумала: «Кому мне рассказывать? Диэдри, Сильвии, Блайтсвуду? Ну что за дурак!».
— Хотя… — продолжил Ромер, — благодаря тебе, Ева Делекторская, — он опустил голову, чтобы быстро чмокнуть ее в губы, — мы все едем в Соединенные Штаты Америки.
В СУББОТУ УТРОМ МЫ С ЙОХЕНОМ отправились в торговый центр Вестгейт в Оксфорде — типичная галерея магазинов, бетон, уродство, но очень удобно, как, впрочем, и в большинстве подобных мест — купить Йохену новую пижаму (поскольку он собирался ночевать у бабушки) и заплатить предпоследний взнос за купленную в декабре в кредит кухонную плиту. Мы оставили машину на Броуд-стрит и прошли к Корнмаркет-стрит, магазины на которой только начинали работать. Несмотря на то, что день сегодня обещал снова быть жарким и солнечным, в воздухе, казалось, появилось недолгое ощущение утренней свежести — так хотелось убедить себя в том, что такие жаркие солнечные дни все еще являются исключением и они вовсе не наскучили и не утомили. Улицы были подметены, урны вычищены, а до липкого автобусно-туристического кошмара, который являла собой субботняя Корнмаркет-стрит, оставался еще час-другой.
Йохен потянул меня за руку в обратную сторону, к витрине игрушечного магазина.
— Посмотри, мамочка, как здорово.
Он показывал на пластиковый космический пистолет, украшенный различными штучками-дрючками.
— А можно мне такой на день рождения? — грустно спросил он. — На день рождения и на следующее Рождество.
— Нет. Я купила тебе прекрасную новую энциклопедию.
— Ты опять со мной шутишь, — изрек он мрачно. — Не шути так.
— В жизни нужно иногда шутить, мой дорогой, — ответила я, взяла сына за руку, и мы свернули на Квин-стрит. — А иначе никак.
— Смотря какая шутка, — сказал он. — Некоторые шутки вовсе не смешные.
— Ну хорошо. Пусть у тебя будет этот пистолет. А энциклопедию я пошлю какому-нибудь африканскому мальчику.
— Какому еще мальчику?
— Найду какому. Знаешь, таких мальчиков, которые любят энциклопедии, — полно.
— Смотри — вон Хамид.
В конце Квин-стрит была небольшая площадь с обелиском. Первоначально спроектированная, очевидно, как скромное общественное место в застроенной в стиле эпохи Эдуарда VII части города, площадь в ходе современных преобразований стала служить чем-то вроде дворовой площадки для тех, кто населял утробу Вестгейта. На ступенях монумента (забытому солдату, убитому в какой-то стычке еще в колониальные времена) теперь собирались нюхающие клей панки, здесь обычно начинались или заканчивались различные марши и демонстрации. Площадь эта нравилась панкам, она нравилась уличным музыкантам, ее облюбовали нищие, на ней звенели цимбалами и распевали кришнаиты, оркестр Армии спасения играл здесь рождественские песни. Я должна признаться, что, каким бы странным и трудноопределимым ни было это место, оно являлось самым живым и самым эклектичным общественным местом в Оксфорде.
Сегодня здесь проходила небольшая демонстрация иранцев — студентов и эмигрантов. Я прикинула — там было человек тридцать. Они собрались под транспарантами с надписями «Долой шаха!» и «Да здравствует иранская революция!». Два бородатых мужчины пытались уговорить прохожих поставить свою подпись под петицией, а девушка в платке пронзительным певучим голосом перечисляла в мегафон беззакония, творимые семьей Пехлеви. Я посмотрела туда, куда показывал пальцем Йохен, и увидела Хамида, стоявшего немного в стороне за припаркованными автомобилями. Он фотографировал демонстрантов.
Мы пошли к нему.
— Хамид! — закричал Йохен.
Хамид сначала удивленно повернулся, потом обрадовался, увидев, кто его звал. Он присел на корточки перед моим сынишкой и протянул ему руку, которую тот энергично пожал.
— Мистер Йохен, салам алейкум.
— Алейкум салам, — ответил Йохен: это приветствие он знал давно.
Хамид улыбнулся ему и, поднимаясь, обратился ко мне:
— Здравствуй, Руфь.
— Ты чем это занимаешься? — вместо приветствия спросила я его с внезапным подозрением.
— Фотографирую. — Он поднял фотоаппарат. — Здесь все мои друзья.
— Ох, что-то я сомневаюсь, что они хотят, чтобы их фотографировали.
— Почему? Это мирная демонстрация против шаха. Его сестра должна прибыть сюда, в Оксфорд, на открытие библиотеки, за которую они заплатили. Подожди немного, тогда будет большая демонстрация. Приходи, посмотришь.
— А мне можно прийти? — спросил Йохен.
— Конечно.
Тут Хамида позвал кто-то из демонстрантов, и он повернулся в его сторону.
— Мне нужно идти, — сказал он. — Увидимся вечером, Руфь. Может, взять вам такси?
— Нет-нет. Мы можем дойти пешком.
Он побежал, чтобы присоединиться к остальным, и на миг я почувствовала себя виноватой. Вот дура: заподозрила его подобным образом. Мы пошли в торговый центр Вестгейт покупать пижаму. И все равно мне было не очень понятно: почему участники демонстрации против иранского шаха не возражают, когда их фотографируют.
Я стояла и смотрела, как Йохен укладывал свои игрушки в сумку, объясняя сыну, что много брать нельзя. И тут я услышала, как Людгер поднимается по железным ступеням лестницы и входит через кухонную дверь.
— Ах, Руфь, — сказал он, увидев меня в детской. — Какая честь. Эй, Йохен, как поживаешь, мужик?
