Петропулос не произнес «я ухожу из редакции». Однако он был настолько ослеплен яростью, что не замечал собственного падения. Ему казалось, что если он до сих пор не достиг власти, то в этом повинна мерзкая личность, его хозяин, превративший газету в оберточную бумагу. Нужно показать ему спину и искать место в более солидной редакции. Но тут он подумал о новой квартире, снятой им в Колонаки,[17] о расходах своей жены, о сыне, уехавшем учиться в Америку…
На несколько секунд воцарилось молчание. Директор выжидал, печально разглядывая пуговицы на своем пиджаке. Наконец он понял, что напрасно притворяется огорченным.
– Мне звонил утром по телефону… – И он назвал имя одного из министров. – Он интересовался статьей, которую мы собираемся печатать. – И тут же подумал: «Ну и простофиля же ты, Петропулос. С чего ты взял, что англичане выложат денежки тебе, а не мне, владельцу газеты?»
– Он невежественный болван… – горячо начал Петропулос, но внезапно промелькнувшая мысль не позволила ему дать выход своему негодованию. – Почему, однако, он преждевременно проявляет такой интерес? В конце концов, мы ничего еще не поместили, кроме одной заметки об угле Не тут собака зарыта.
– Не тут? Возможно, – с лукавым смешком сказал директор, – А что слышно о новом детективном романе? Нашел что-нибудь? И еще… нам нужен сногсшибательный репортаж… Итак, этих статей не давать. Договорились господин Петропулос? – сказал он, улыбнувшись, и мысленно прибавил: «Ступай себе, дурак, жалкий писака».
– Как хотите, – пробормотал главный редактор и встал, не прибавив ни слова.
Хмурый Петропулос пересек опять комнату бухгалтерии. В коридоре его поймал лысый редактор в очках и заговорил, размахивая руками:
– Мы обеспечены на завтра материалом для первой полосы. Правительство объявило о новых налогах…
Ничего не ответив, Петропулос прошел вперед и скрылся в своем кабинете. Он не обратил никакого внимания па плохо одетого мужчину с пышными пепельными усами, который ждал его у двери, держа в руке кепку. Лысый редактор прошмыгнул в дверь вслед за Петропулосом и принялся перечислять все виды товаров, на которые увеличат налоги.
– Какой заголовок пустим? – спросил он.
– Оставьте этот материал для четвертой полосы. Меня он не интересует. Что еще?
– Одно преступление. Я позаботился о репортаже. Из международных новостей – ничего особенного. Кажется, умер какой-то министр в России.
Табачный дым окутал лицо Петропулоса. Он прищурился. Затем стал не спеша отдавать распоряжения, а лысый редактор, заглядывая ему в глаза, при каждом новом указании кивал головой.
Вдруг Петропулос увидел в дверях сильные жилистые руки, мявшие кепку.
– Что тебе надо? – сердито спросил он.
– Я принес материалы нашего профсоюза, которые запросила газета, – ответил Старик и достал из кармана листочки.
– А, прекрасно! – вмешался лысый. – Господин главный редактор звонил недавно, справлялся, почему их не присылают.
Петропулос бросил на него такой свирепый взгляд, что лысый редактор растерялся·. Затем лицо Петропулоса исказила гримаса. Они не понадобятся, – сказал он холодно и нажал пальцем кнопку звонка. – Газета не будет заниматься углем.
Старик попытался что-то возразить, но главный редактор не соблаговолил обратить на него внимания. Он повернулся к лысому редактору и стал отдавать ему еще какие-то распоряжения. В это время в дверях показался швейцар.
– В другой раз не разрешай никому ждать меня у дверей кабинета, – сказал главный редактор тем спокойно-презрительным тоном, который позволяет глупым честолюбцам сохранять иллюзию собственного превосходства.
Угольные копи Фармакиса занимали площадь почти в шестьдесят тысяч квадратных метров. Первые разработки в конце прошлого века начала одна французская компания. Ее директор и главный акционер, некий господин Летурно, был истинным джентльменом, как его называли в салонах того времени. Бывший государственный чиновник, промотавший все свое состояние на женщин и за карточным столом, он отрекомендовался в афинском обществе как отпрыск одного из наполеоновских маршалов. Умный и обаятельный мужчина, он вскоре оказался замешан во многие скандальные истории и нажил огромное богатство, как и все иностранцы, грабящие время от времени Грецию. Вернувшись к себе на родину, он написал книгу воспоминаний, где, как и подобает истинному джентльмену, счел долгом довести до сведения культурных людей, что все греки sont les fripons.[18]
После ликвидации французской компании копи долгие годы были заброшены. Можно написать целую книгу о том, как эти копи попали в руки тестя Фармакиса. Но было бы опрометчиво обвинять в мошенничестве этого старого политического деятеля, который всю свою жизнь оставался честным и примерным семьянином. Стоит ли отвлекаться от живых и заниматься мертвыми? Интерес могут представлять только краткие сведения: когда Фармакис торговался со своим будущим тестем, что тот даст дочери в приданое, он с пренебрежением отказался от прав на копи Он заявил: «И бумажонки припрячьте в свой сундук вместе с царскими рублями».
Итак, престарелому политическому деятелю вместо угольных копей пришлось дать за дочерью два дома в пеятре Афин, нажитые им честным трудом. Но после смерти тестя копи тоже перешли в собственность Фармакиса.
Интерес к ним появился у Фармакиса в 1925 году. Сначала он пытался использовать штольни, пройденные прежней компанией у подножья горы. Но пласт угля в этом месте залегал глубоко, и добыча обходилась дорого. Вскоре он забросил старые штольни и заложил новые далеко в долине, образованной склоном горы и небольшим холмом. Ему повезло, потому что здесь со значительно меньшими затратами он добывал ежедневно почти вдвое больше угля. Затем благодаря беженцам, переселившимся в эти края после малоазиатской катастрофы, он за ничтожную плату получил в изобилии рабочие руки. Постепенно интерес его к копям возрастал. Фармакис наладил систематическую эксплуатацию, вложил капитал, привез оборудование, пригласил специалистов, а затем создал ныне существующую компанию.
Старик поднимался в гору по мощеной дороге, с трудом волоча ноги. Он с грустью смотрел на кусты тимьяна и колючки, приютившиеся на склоне среди камней. Мертвая тишина царила во всей ложбине. Вдали виднелись лачуги и надшахтные здания. Утренняя смена еще не кончила работу. Дойдя до крайнего строения, он надел, как обычно, спецовку, сапоги и до гудка решил пройтись немного.
В первой галерее группа молодых женщин и ребятишек отгребала лопатами уголь, подымая тучу черной пыли. Подальше другие грузили его на машины. Несколько человек толкали вагонетки по рельсам. У женщин и девушек платки были низко надвинуты на лоб. Они работали молча, не разгибаясь, погруженные в свои мысли. Старик остановился около кучи угля.
– Опять ты привела с собой дочку? – сказал он высокой, болезненного вида женщине, закусившей зубами уголок платка.
Она подняла на него глаза, и платок выскользнул у нее изо рта.
– Не получается иначе, Старик, Четверо других, поменьше, просят есть.
И, отерев пот с лица, она тотчас с силой налегла на лопату. В нескольких шагах от нее худенькая девочка сортировала уголь. Платок сполз у нее с головы, и растрепанные волосы висели прядями.
– Погибнет она у тебя, Фотини… – в раздумье проговорил Старик.
Девочка повернула головку и смущенно улыбнулась.
– Я знаю, может, она и погибнет, – отозвалась поспешно женщина. – Но как быть? Как быть? – повторила она настойчиво. – Ей надо привыкнуть, притерпеться, чтобы она все могла вынести… все, что ожидает ее впереди, пока не наступят лучшие времена.
– Ты жестокая и всегда была жестокой, – сказал Старик.
Фотини работала на шахте еще до того, как овдовела. Ее муж был крепильщиком. Раз пять у него шла горлом кровь. После освобождения однажды вечером его поймали молодчики из банды Бубукаса и избили до потери сознания. У него опять пошла горлом кровь, и через две недели он умер. Некогда эта высокая, рано увядшая женщина была самой красивой девушкой в поселке. Когда она в воскресенье прогуливалась по шоссе, парни пожирали ее глазами. Здоровенный, как буйвол, Сотирис (он был один из тех, кто избил ее мужа) застывал на месте и смотрел на нее, разинув рот. Но Фотини гордо проходила мимо. Она не отвечала ему даже взглядом. И теперь, хотя она столько лет проработала на шахте, ее фигура еще сохранила стройность. Когда рот ее не сводила судорога, лицо у нее по-прежнему было обаятельное.
– Зачем ты об этом говоришь! – сказала она с тревогой, видимо догадываясь, что скрывается за словами Старика.
– Ты, Фотини, играешь с огнем.
– Сотирис и тебе плакался? Напьется, привяжется к кому-нибудь и изливает свою душу. Говорят, даже слезу пускает. Ты должен заткнуть ему рот.
