Чудо, даже если о нём известно заранее и можно подсчитать оставшиеся шаги, — всё равно всегда неожиданно. Вдруг нога вместо чёрной торфяной жижи встречает мягкий и упругий мох — и вы в другом мире. Куда ни посмотреть, хоть даже и назад, — везде озёра, озёра, озёра… С тысячами островов и островков, каждый из которых — всего по квадратному метру, но каждый — земля. С травой, мхом, деревом, а то и двумя. А между ними то тут, то там из воды высовываются разлапистые коряги, которые были бы, пожалуй, похожи на оленьи рога, если бы не отливали совершенным серебром. Это такое хитрое свойство соснового корневища — после многократного повторения вымачивания-просушки в стерильных условиях торфяника приобретать благородный блеск матового серебра и даже умение отражать серебряной пастелью краски заката. Вне торфяника этим свойством обладает только особым образом распиленная осина — вспомните крытые осиновым лемехом купола в Кижах.
А между озёрами — низкие бровки, шириной где по метру, где по десять, выстланные подушками мха сотен разновидностей и всех цветов, где с купами крушины, где с развесистыми берёзами, а где — и с болотными сосенками, которые, будучи ещё ниже человеческого роста, уже взрослые и обсыпаны шишками.
Расходящиеся от бровок моховые сплавины, по которым можно ходить, разгоняя волну на десяток метров вокруг, розовые от цветущей клюквы. Единственное, между прочим, что в окружающей растительности имеет красноватый оттенок, вся остальная гамма выдержана совсем в других тонах. Самый популярный цвет после разных оттенков зелени — чисто-белый до серебряного. Здесь и рассыпанные по всему зеркалу воды кувшинки, здесь и разбросанные по прибрежному мху колоски прошлогодней пушицы, на которые как будто по клочку ваты намотано, а потом специально растрёпано. Если смотреть на противоположный берег, то порой даже трудно отличить береговой мох от плавучего, осоку от камыша, кувшинки от отражений пушицы, настолько естественно, гармонично и в единой тональности одно сменяет другое. Даже на возвышенных участках бровок, там, где торф просушен полностью, возникают снежно-белые полянки цветущей брусники.
Зелёно-белый контраст был бы даже слишком ярок, если бы не смягчался бежевыми стенами прошлогоднего камыша, стоящими в воде над затопленными бровками. Впрочем, кажется уже с предыдущего абзаца у читателя начинается некоторое недоумение: как так, кувшинки — белые, камыш — бежевый? А ведь именно так. Это на замусоренных речках и деревенских прудах, где настоящие кувшинки извелись, этим словом стали называть жёлтые кубышки, а кувшинку перекрестили в лилию. Даже записали в Красную книгу. В точности так же и с камышом. Те, кто его не видел, называют камышом рогоз, у которого прошлогодние побуревшие стебли действительно не держатся.
* * *
И продолжение чуда — кипящая вокруг жизнь. Десять шагов назад — ничего, разве что изредка птичка чирикнет в кронах. Шаг на мхи — и от птичьего звона закладывает уши. Второй шаг, через гребень бровки, — и к звону певчих добавляется галдёж сотен чаек. Вода бурлит — карась гуляет, там проплыла крыса, здесь ондатра, которую аборигены зовут не иначе как мымрой. Над водой облака стрекоз. А зайти под деревья — под каждым нора, а то и две. Мышиные, лисьи, бобровые… Куча раскрошенных шишек, клёст зимой столовался, а вон над ней на дереве и расщеп-наковальня с недоеденной шишкой. Иной раз и глухарь из-под ног уйдёт, а то и с выводком. В лесу ведь ягоды мало, да и не во всякий сезон, вот вся птица и собирается на бровки, чтобы птенцов на ягоде поднимать.
Ягода, она же как устроена, в лесу если? Где совсем сухо — там земляника, черника. Чуть поболотистее — брусника пошла. Ещё ближе к болоту, там, где начинается кукушкин лён, — голубика, она же пьяника, она же гонобобель. Ещё мокрее, где сфагнум впервые попался, — морошка. Вытеснил сфагнум все остальные мхи — тут уже царство клюквы. На километры растягивается, да и лес порой подводит — для хорошего урожая одновременно нужно, чтобы и тень была и солнышко пробивалось.
На бровках — всё сразу. От зоны одной ягоды до зоны другой и метра нет, раскидистые берёзы на просвечиваемой со всех сторон бровке — для ягоды просто идеально. И начиная с середины июня — ягода постоянно. Сначала морошка, потом земляника с черникой, к середине июля голубика с малиной; только сходят — брусника на подходе, а там и главная ягода, то есть клюква начинается.
Впрочем, кому как. Для птиц главная ягода вовсе не клюква, а голубика. И поспевает в период подъёма птенцов, и держится долго, пока не съедят, да и просто много её. Садоводам, пытавшимся с этой ягодой развлекаться, хорошо известны три правила, в сумме обеспечивающие непременно хороший урожай: вдоволь воды, но не болото, торфянистая почва, посыпание грядки золой и головешками из печи. Понятно? Торфяная бровка в полметра высотой над озером, подгорающая раз в несколько лет, — именно то самое место и есть, урожайность ягоды получается — куда там какому Северу! Кусты в рост, гроздья чуть ли не как у винограда, с каждого куста по полведра ягоды.
Для своего потребления, между прочим, тоже неплохо. Только нужно знать одну тонкость. Согласно распространённому мнению, лучшее применение для голубики — вино, благо и бродит сама не хуже винограда. А вот во всяких там вареньях она ягода якобы никакая. Чорта с два. Просто вкус, а особенно запах у голубики настолько тонки, что их чрезвычайно легко перебить. Чуть началась карамелизация сахара — варенье погибло. А вот если немножко недоварить, а банку запастеризовать, так эта баночка, открытая зимой, наполнит тончайшим лесным ароматом даже не квартиру, а весь подъезд! И внутри будет именно варенье, а не полукомпот, — желирующие свойства у голубики высоки необычайно. То же самое с пирогами — стоит взять не дрожжевое, а слоёное тесто, обеспечивающее теплоизоляцию повыше и оставляющее начинку чуть сыроватой, пирог получится совершенно волшебного вкуса и аромата.
* * *
Эффект, производимый сменой пейзажа, запределен и, как и положено при любых запредельных ощущениях, как бы срывает всю логику поведения. Массив карьеров одинаково хорош везде, но пройтись по бровкам с рюкзаками, выбирая место для лагеря, из каких-то соображений вдруг оказывается совершенно обязательным. Даже чудесное преображение природы не может подавить инстинктивного желания найти местечко получше. Несмотря, между прочим, на немалые трудности. Налегке здесь ходить — удовольствие неземное, а вот на человека с рюкзаком грузоподъёмность мхов уже явно не рассчитывалась. Равно как не рассчитывались и заботливо кем-то построенные мостики через все канавки, без которых ходить здесь было бы уже просто невозможно. Торф — коварен, он либо твёрд, либо жидок. Безо всяких переходных состояний. Канава шириной один метр и глубиной двадцать сантиметров, с чуть влажным дном — оказывается бездонной пропастью. Сапоги, даже болотные, просто бессмысленны. Либо идёшь посуху, либо проваливаешься по пояс. И если канавку не удаётся перепрыгнуть, приходится искать мост в одно бревно с жердинкой-поручнем, а там, где бровка выгорела совсем и стала топкой, — замаскированную мхами гать в два-три брёвнышка. Казалось бы, после такого подхода — плюхнуться бы и лежать, лежать… а проходит десять минут, полчаса… а рюкзак всё на спине, и всё неймётся ещё одну бровку изучить на предмет места.
Причём собственно к стоянке для лагеря требований немного — тень, вид, место для удочек, место для костра. Последнее — особенно важно. Огонь за час уходит вглубь торфа вдоль корней сантиметров на двадцать, а потому если устроить костёр на сухом массиве, то после каждого чайника его приходится полчаса лопатить, проливать водой, опять лопатить, опять проливать… Пока не исчезнет последняя струйка дыма. Зато если найти отколовшийся и подсевший фрагмент берега, возвышающийся над водой не больше чем на пару десятков сантиметров и отделённый от массива ложбинкой-трещиной с влажным болотцем, — можно жечь хоть непрерывно, благо дров хватает. И берёзового сухостоя на угли, и соснового горельника из ближайшего завала — на пламя. А если совсем попижонить захочется – можно вытащить из воды корягу, её сухая часть горит, как газовая конфорка, ровным неярким пламенем, совсем без дыма и копоти.
* * *
Когда мы ездим, например, на валдайские речки ловить хариуса, момент прихода на место выглядит совершенно по-другому. Почему-то там становится важно поздороваться с рекой. Рюкзаки летят в кучу, разматываются удочки, две минуты — и все уже в болотниках и с удочками растянулись вдоль стрежня. Только когда кто-то достанет первого хариуса, всех сразу отпускает — да, приехали именно туда, да, рыба пока не извелась, да, реку пока не испортили. Теперь можно, в зависимости от варианта и планов, либо костёр завести и палатку поставить, либо лодку надуть и отчалить.
