Кстати, свойство огня «выгрызать» полости в торфе — оно тоже ведь не просто так, а очевидное следствие той же низкой теплотворной способности торфа. Минимум ночной росы, даже просто прохладный ветерок — и на поверхности торф теряет способность гореть, огонь уходит вглубь. Чёрная полоска — это как раз обугленный торф над полостями с активным огнём. Внутри выгорает, а на поверхности только обугливается, догорая уже за фронтом, после обрушения. В нашем случае — сантиметров на пять.
* * *
Несмотря на дым и горящую под сапогами землю, идти гораздо комфортнее, чем на подходах. Во-первых, не так душно — огонь просушивает чрезмерно влажный воздух болот; во-вторых — никакой летуче-кусачей, равно как и ползучей, нечисти. Да и психологический настрой совсем не тот. Без огня — главное войти в автомат сосредоточения на одном следующем шаге, не думая ни о том, сколько позади, ни о том, сколько впереди. Просто глотать километры по методу старой клячи, ни в коем случае не задумываясь ни об одном шаге, кроме следующего, и ни об одном деле, кроме немедленно нужных (отогнать слепня, кликнуть детей), или же, наоборот, совсем оторванных от окружающей действительности. Иначе отсутствие разнообразия, влажная жара и гнус могут превратить прогулку в ад. Совсем другое дело — на активной гари. Каждая полоса огня и дыма вызывает азарт к её преодолению. Можно планировать, что через пять минут дойдём до вон того островка, за ним опять горит, но ещё в километре будет магистральный канал с перекинутым через него железным листом — и вот там-то и устроим следующий привал.
Вот и лист. Впрочем, мостик — он не только из листа. Лист – перекрытие, а основа — полуметровые стальные трубы из тех, по которым прокачивали торфяную гидромассу. Так что, с поправкой на материал, комплект из огня, воды и труб — полный. К сожалению, тени нет. Обе берёзы, ещё в прошлом году стоявшие на берегу, уже отгорели, упали и лежат. Тоже ведь, между прочим, показательно — пепелище, а берёзы целые, только листва пожухла, да над корнями дымок вьётся. Горящий торф — это совсем не лесной пожар. Хотя, хотя… Сушь вторую неделю зверская, горит куда как сильнее, чем обычно, и вон кустик охватило-таки самым настоящим пламенем. Но это — куст, тонкий и сухой уже заранее. Деревья всё равно не занимаются. Вот лежат свежие, чуть поодаль – прошлогодние, а дальше совсем старые. Самые непроходимые преграды на торфоразработках — отнюдь не топи или озера, а такие вот лесные завалы на гарях. Пройдёт несколько лет и несколько пожаров, опадёт кора, высушит солнце коряги до малинового звона, заточат огонь и ветер сучья до бритвенной остроты – сам чорт не пройдёт. И гниль не спасает. Не гниёт ничего на просушиваемом торфе. На Оршинском торфянике Костя раз тащил по берегу пластиковую лодку, на которой мы не один десяток километров волоком по щебёнке валдайских речек скреблись. На острых камнях выдержала, винил — он склизкий и шкрябоустойчивый, здесь же коснулся сучка на обгорелой сосне — и сантиметров на сорок как ножом распорол, даже не почувствовав.
* * *
За мостом — развилка. Направо, туда, где за дымом не видно уж совсем ничего, путь на большие и глубокие карьеры, туда мы ходили несколько лет назад. К сожалению, кончилась там рыбалка — донельзя размножился ротан, и карась перестал брать. Сетями ещё, конечно, ловят, причём здоровенного, по несколько килограмм, но на удочку — как отрезало. В последний же заход, что, собственно, меня окончательно и добило, ротаны обнаглели совсем. После двухдневного дёргания оных на манную кашу, которая, собственно, и применялась сугубо из соображения, что в теории они её не жрут, я плюнул и заметнул в маленькую заводь удочку вообще без наживки. Просто для того, чтобы не класть на берег — а то на неё, бедную, немедленно наступят. Секунд через пять в камышах началось некое брожение и шевеление, а ещё через три — оттуда, задыхаясь от жадности и хлопая по воде плавниками, вылез совсем уж кошмарного размера ротан. И сосредоточенно, со смачным чавканьем, начал жевать поплавок. Даже чаек и уток почему-то убавилось. Пока был карась — галдели и крякали из-под каждого куста, сменился карась ротаном — дружно поисчезали. То ли за лапы кусают, то ли ещё что… Не знаю. Словом, для этой группы карьеров настала пора отдохнуть от рыболовов.
Говорят, что ротана в наши широты завезли в качестве аквариумной рыбки, после чего он на манер незабвенного майора Пронина просочился сквозь канализацию в Яузу, а там уж и начал своё победное шествие по водоёмам Подмосковья в виде икры на лапках уток. Красивая легенда, а в части аквариума и канализации, возможно, и правдивая. Но в части уток — никак нет. Нет на утках такого греха. Он целиком и полностью на человеке. Пути распространения этой заразы просты, и я их наблюдал неоднократно. Собрался некто на рыбалку за щукой, а в качестве живца понадёргал ротанчиков в пруду перед домом. Карасиков-то на месте дёргать потруднее будет, да и время лишнее тратить не хочется. Порыбачил зорьку, собрался домой — и плюх в озеро то, что в ведёрке осталось неиспользованного. А ротан — он живуч. Даже побывав на крючке и посидев денёк в ведёрке на жаре, не заснёт. Как окажется в водоёме — так и очухается немедленно. И через несколько лет — прощай карась.
* * *
Прямо по курсу, между канавой и блоком карьеров, куда мы идём сейчас, дыма чуть поменьше. Просто потому, что воды здесь резко больше, чем суши. Кажется, пошёл последний километр огня — в конце поля, за поперечной канавой, нетронутый лес, а за ним уже начинаются совсем старые и совсем заросшие карьеры с низкими бровками. Гореть там более или менее нечему.
Вот чего, правда, никак не пойму — так это откуда такое колоссальное количество очагов. То, что пишут про самовозгорания от брошенных бутылок, — чушь полнейшая. Сколько ни приходилось видеть только что зародившихся очагов, причин ровно две: либо плохо затушенный костёр, либо, если уж совсем сушь стоит, – брошенный окурок или спичка. Не на торф — торф окурком трудно разжечь. На хорошо высушенный мох, от которого уже в свою очередь торф занимается. Не зря же в старину сухой сфагновый мох за лучший трут почитался!
Так вот, на тропе, по которой мы сейчас идём, причину множественности возгораний трудно себе представить. Рыбу здесь не ловят, так что костров не жгут. Горящие спички и окурки ни местные, ни приезжие, вроде нас, просто так не бросают — кто раз видел, чем оно чревато, больше подобного не сделает. У карьеров — там понятно. Местные рыболовы-полупромысловики, они же рабочие на торфоразработках, — люди разные, часть их чувствуют себя на массиве полновластными хозяевами, а там уж и сам чорт им не брат. Заведёт такой горе-рыболов костерок уху варить, пупырь водки откроет, сидит себе в дыму, блаженствует — а торф уже метра за три от костра разгорелся так, что и не потушить без пожарного вертолёта. Причём встречается подобная картина только если рыболов один. Когда в компании двое-трое, пусть даже именно таких, за костром уже следят, да и разводят его, выбирая место. Словом, костры отпадают, так же как и окурки с бутылками. Видимо, причина все-таки в мопедах и мотоциклах с плохо отлаженными моторами. Ничего, кроме свободных выхлопов, не может дать столь разрушительного эффекта.
* * *
Вот и канава с мостиком, на этот раз деревянным. За ней огня уже нет, лес, а вскоре и те карьеры пойдут, куда ротан пока не добрался. Очередное «опасное» место — широкая опушка с густым ольховником, сквозь который даже при наличии тропы продираться приходится с напрягом и изрядным треском. Здесь проблема уже не в змеях. Лес подболоченный и тёмный, а змеи этого не любят. Здесь владения клещей, также выжатых огнём с горящего массива. Защититься от них нельзя никак, разве что сразу после леса раздеться, осмотреть друг друга да и одёжку протрясти. Клещ — он ведь гурман, сразу никогда не вцепляется, час будет лазить, два… Пока не найдёт то место на человеке, где и кожа потоньше, и кровь повкуснее. Словом, то самое место, где его труднее всего будет заметить и откуда больнее всего будет вывинчивать. Впрочем, сколько ни осматривайся и не перетряхайся — всё равно один-два останутся и попозже впиявятся. Так что на ближайшие сутки придётся проявлять повышенное внимание ко всему, что чешется.
Опять поставить химзащиту. Не только потому, что комаров много, хоть и действительно много. Лес короткий, всего метров триста, а там, за лесом, — произойдёт чудо. И нельзя, чтобы при этом отвлекали даже единичные комары.
* * *
Чудо, даже если о нём известно заранее и можно подсчитать оставшиеся шаги, — всё равно всегда неожиданно. Вдруг нога вместо чёрной торфяной жижи встречает мягкий и упругий мох — и вы в другом мире. Куда ни посмотреть, хоть даже и назад, — везде озёра, озёра, озёра… С тысячами островов и островков, каждый из которых — всего по квадратному метру, но каждый — земля. С травой, мхом, деревом, а то и двумя. А между ними то тут, то там из воды высовываются разлапистые коряги, которые были бы, пожалуй, похожи на оленьи рога, если бы не отливали совершенным серебром. Это такое хитрое свойство соснового корневища — после многократного повторения вымачивания-просушки в стерильных условиях торфяника приобретать благородный блеск матового серебра и даже умение отражать серебряной пастелью краски заката. Вне торфяника этим свойством обладает только особым образом распиленная осина — вспомните крытые осиновым лемехом купола в Кижах.
