Мой приятель призывал относиться философски ко всему, с чем встретишься в жизни.
Лишь осознав, что все жизненные истории беспрестанно повторяются, тусклым голосом вещал он после третьего стакана, человеческая особь обретает ту степень внутреннего равновесия, которая поможет ему сохранить невозмутимость даже на собственных похоронах.
И чтобы побыстрее доказать непреложность своих умозаключений, мой опрометчивый приятель где-то подхватил любимую болезнь наркоманов и гомосексуалистов и, порядком помучив родных и близких стенаниями и нытьем, отдал Богу душу.
Я был на его похоронах. Все, включая покойника, имели на лицах выражение скорбного фальшивого покоя. Или — равнодушия.
Когда мой приятель был в добром здравии, я терпел его болтовню только потому, что моя покойная мать с детства приучила меня жалеть убогих. Я его никогда не перебивал, давая возможность выговориться. Вот он и выговорился. Весь. Без остатка.
Что же касается меня, помирать я пока не собираюсь. Но уж если соберусь, то постараюсь проделать это как можно громче и непременно — с безобразиями.
Рассказав о своем своевременно (прости, Господи, мою душу грешную!) ушедшем из жизни приятеле, я не только хотел показать, какие мудаки еще рождаются под луной, но и склонить читающих эти строки к крамольным в наше время размышлениям о сущности бытия.
Иногда бывает полезно потревожить себя мыслями, не связанными с мечтами об очередном отпуске или покупке подержанного голубого "форда". Недурно помнить, что существуют темы и посерьезней.
Если мы перестанем — хотя бы изредка — нагружать свои разучившиеся самостоятельно мыслить головы работой, то за нас это проделают создатели новых "Гарри Поттеров", "Властелинов колец" или "Ночного дозора". Нельзя плыть безропотно по реке жизни, отдаваясь течению, как проститутка отдается тому, кто сегодня при деньгах.
Опасность велика. Мы ее не замечаем. Мы тиражируем бездарность, выдавая макулатуру за великие образцы. Мы донельзя понизили уровни всего, до чего дотянулись наши грязные руки.
Когда безмолвствует сознание, кричат вырвавшиеся из-под его контроля чувства.
Почему же тогда молчу я? Отчего не протестую?
О нет, я не молчу! Я протестую! Правда, не громко. И себя слышу отлично!
Впрочем, все это, возможно, и не протест, а лишь старческое поскрипывание моего мозгового протеза, заменившего сгнившее еще во времена изучения основ марксистско-ленинской эстетики серое вещество.
…Привычка перечитывать только что написанное может довести меня до нервного истощения, и я закончу свои дни в больничной палате между походной кроватью "Наполеона" и постелью Рахметова с торчащими из-под простыни ржавыми гвоздями.
И все же, боюсь, не избавиться мне от этой вредной привычки. Она понуждает меня поминутно останавливаться и оглядываться назад, вместо того чтобы, постукивая копытцами, бодренько и с энтузиазмом мчаться вперед — к победе количества над качеством.
Итак, я перечитал.
Перечитал и горько усмехнулся…
Ну никак не может русский писатель обойтись без нравоучительного тона! Каждый скромный литератор мнит себя пророком, голосу которого внемлет вся Россия. А общество на пророка давно махнуло рукой. "Властители дум" нынче в загоне.
Общество кладет на "властителей" большой член с прибором.
И великолепно себя чувствует. Не задумываясь, оно беспечно марширует к пропасти, глубина которой может вызвать чувство ужаса у кого угодно, только не упоенного своим самодовольным невежеством мещанина двадцать первого века.
Откуда они взялись, современные мещане, эти вылезшие из своих окаменелых могил питекантропы, австралопитеки и неандертальцы? Кто их породил?
Да еще в таком количестве?
Вопрос закономерный…
Кто, кто… Мы их и породили. Мы и наши бескомпромиссные революционные прадедушки и прабабушки.
Интересно, а кто в таком случае породил заокеанского мещанина?
Неужели загнивающий капитализм, к которому мы, в России, никак не можем приблизиться?
Неужели каждый виток эволюции — или квазиэволюции — это случайное собрание синкретических неожиданностей и неразрешимых загадок из сферы абсурда, которые наш слабый разум не в силах хотя бы предсказать?
Вопросы, вопросы, вопросы…
Кстати, у нашего мещанина и у мещанина западного с каждым годом остается все меньше и меньше различий. У обоих все запутанные жизненные вопросы блистательным образом решаются с помощью нескольких слов.
Например, когда мещанин пышет здоровьем и когда его прямо-таки распирает от счастья в связи с удачно складывающейся карьерой, он, облизывая жирные губы, твердит: "я в порядке".
Когда же он огорчен из-за того, что от него сбежала жена или у него украли машину, он охает: "я не в порядке". Для него все в мире делится для удобства на две части. В одной — находится довольный или недовольный собой мещанин, в другой — все остальное.
Легко жить такому человеку! Легко жить мещанину в черно-белом мире, не знающем полутонов.
Кстати, в этой связи не могу не затронуть еще одного вопроса. Почему американский образ жизни так заманчив и привлекателен? Отвечаю. Он прост. Если не сказать — примитивен. И еще, — не надо много думать…
Как счастлив, должно быть, этот планетарный мещанин, с удовольствием закапывающий в землю своих биологических предков — идеалистов, мечтателей, поэтов, философов и художников! Они, создававшие на протяжении многих веков великую культуру, и не подозревали, что в двадцать первом столетии их выкинут на помойку!
Приходится признать, что, к сожалению, все золото мира находится в руках вышеупомянутого мещанина…
Увы, миром правит экономика, а культурой — деньги, и плохи дела у такого мира…
Поневоле пожалеешь об ушедшем в прошлое противостоянии двух мировых систем. Это противостояние хотя бы держало в напряжении наш интеллект.
А Россия?.. Одно скажу, отныне поэт в России не больше, чем поэт, как было прежде, а меньше, чем последний нищий на паперти.
Несколько слов о благородстве. Было такое понятие у наших предков. Первоначально оно неразрывно связывалось с происхождением. Затем понятие расширило свои границы. Благородство — это были уже и духовность и возвышенность, почти святость.
Потом понятие принизили. До элементарной порядочности. До похвальной привычки не опаздывать на деловое свидание или в срок возвращать долги. А потом забыли… И не вспоминают до сих пор. Соображения выгоды и целесообразности вытеснили благородство. Сейчас это слово вызывает издевательский смех…
Вы скажете, я каркаю, как старый ворон? Вовсе нет! Как вы могли подумать?! Просто я карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр, карр…
Одна надежда на то, что сам собой придет час, когда людям надоест удовлетворять себя суррогатом жизни, и они потребуют от художника, писателя, музыканта настоящего искусства…"
Юрок замолчал. Молчали и мы. Потом Алекс засопел своим орлиным носом. Открыл рот, готовясь что-то сказать. Опять громко засопел. Закрыл рот…
…Сумерки превратили окно в большой черный знак с прямыми углами.
Глубокомысленного эстета, знакомого с шедевром одного из самых талантливых и веселых мистификаторов двадцатого столетия с польским именем и фамилией, заставляющей вспомнить название специалиста по окраске заборов, этот черный знак, скорее всего, подвигнул бы высказать какое-нибудь дурацкое замечание о связи супрематизма с искривляющимся мировым пространством.
Легкий ветер беспокоил отошедшую в сторону занавеску и доносил далекие шумы вечерней субботней Москвы.
В столовой горел только торшер с бордовым абажуром, и было лень встать и подойти к выключателю, чтобы зажечь люстру.
Комната была погружена в темно-вишневый полумрак. Все предметы казались окрашенными охрой в красный цвет.
Со стороны мы, наверно, были похожи на насосавшихся огненной воды краснокожих ирокезов, разрабатывающих кровожадные планы нападения на лагерь бледнолицых пришельцев.
Я все надеялся, что Алекс все-таки что-то скажет. Хотя бы какую-нибудь гнусность. Но он так и не решился…
Юрок некоторое время неподвижно сидел и смотрел в окно. Будто ждал чего-то… Или — кого-то. У меня в голове мелькнула дикая мысль, уж не супрематиста ли?..
