Потом туша Алекса ушла в сторону…
Я встал.
Что-то произошло с миром, пока мои глаза привыкали к золотому свету.
Разжались пальцы, которыми я держал рюмку с водкой. Долго-долго длилось мгновение…
Как сквозь вату я услышал мягкий, тонкий звон разбившегося хрусталя.
Золотой свет подхватил этот звон, и он стал биться о дно моих глаз, пытаясь прорваться к уставшему от ожидания сердцу. Теплая волна толкнула меня в спину, и я сделал шаг вперед.
Своей волшебной хрупкой походкой навстречу мне шла Дина…
Я услышал, как радостно завопил возмутительный, несносный, невозможный Юрок:
— Слава Богу! Вернулась повариха! Наконец-то я хоть поем по-человечески!
…Алекс и Юрок постоянно меня удивляют. Алекс своим вдруг открывшимся умением летать без посторонней помощи. Кроме того, его работами, особенно последними — портретами, выполненными в непринужденной, изящной манере, заинтересовались те, кому положено интересоваться товаром, который может найти сбыт. Алекс получил несколько заманчивых предложений от крупных заказчиков.
Хотя последнее меня удивило не слишком сильно. Алекс всегда был крепким профессионалом с прекрасным чувством цвета и пространства. Просто ему, как и мне, всегда не хватало везения…
Я очень рад за него. Очень.
Но больше всего меня поразил Юрок. Началось это как раз в тот вечер…
Когда улеглись первые восторги, связанные с появлением Дины, и все заняли свои места за пиршественным столом, Юрок поднялся и дрожащим от волнения голосом — чтобы Юрок волновался?.. — произнес:
— Друзья мои! Я, простите за выражение, разрешился от бремени романом…
— Силы небесные! — Алекс закрыл лицо руками.
— Да! Романом!.. Что здесь удивительного? — раздраженно спросил Юрок.
— Мы-то в чем виноваты? — спросил Алекс, подглядывая за Юрком сквозь пальцы.
— Не всё же вам заниматься искусством, мазилы проклятые! Машете своими кистями, как метлами!..
— И тебя опубликуют?! — в ужасе переходя на трагический шепот, спросил Алекс.
— А куда они денутся? — самодовольно сказал Юрок.
— Ну, конечно, куда они денутся! Ты, наверняка, расставил столько хитроумных ловушек, что издателям лучше напечатать тебя, чем мотаться по судам до скончания века…
— Замолчи, недоносок! Главное — это то, что мой роман увидит свет, — восторженно произнес Юрок.
— Все ясно. Конечно, тебя напечатают. Сейчас издается столько всякой дряни! И для твоей — найдется место. И о чем он, этот твой окаянный роман?
— Я сейчас принесу вам, — Юрок засуетился, — он у меня с собой…
Алекс посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
Юрок выбежал из столовой. Через мгновение вернулся с портфелем, из которого почтительно извлек — показавшуюся нам устрашающе толстой — рукопись.
— Ты с ума сошел! — Алекс встал со стула. — Ты что, намерен сейчас нам его прочитать?!
— Да, а что?.. Вам же все равно нечего делать!
— Нет, я не согласен! — запричитал Алекс и за помощью обратился к Дине, устремив на нее взгляд, полный мольбы: — Захочет ли дама слушать твои беллетристические опыты, твой беспомощный лепет на языке, которым ты недостаточно хорошо владеешь?
Дина выдержала взгляд и сказала:
— Дама захочет.
Я налил Алексу полный стакан водки.
— Если бы вы только знали, — сказал он с горечью, — как мне ненавистна сама мысль о выпивке! — И мертвой хваткой вцепился в стакан.
Юрку я тоже налил полный стакан. Начинающий беллетрист пригубил и ответил благодарным кивком.
— Роман уже имеет название? — с фальшивой заинтересованностью спросил Алекс. Он многозначительно посмотрел на слушателей. — Уверен, — продолжил он, — роман будет иметь огромный резонанс в обществе…
— Заткнись, лишенец, — прикрикнул на него Юрок. — Итак, начинаю!..
— Это угроза?
— Заткнись, или я тебя убью!
— Убивай. Уж лучше смерть…
— По-твоему, я не могу написать ничего дельного?
— Можешь… Например, текст к поздравительной открытке.
И лишь когда мы Диной пристыдили Алекса, он, наконец, угомонился, и Юрок приступил к чтению своего романа века.
Было заметно, что ему не по себе. Голос его поначалу вибрировал, почти срывался.
"Должен с прискорбием признаться, — начал он, — мне дороги мои друзья. Я их нежно люблю. Несмотря на их многочисленные недостатки и пороки. Несмотря на весь их цинизм, грубые, подчас пошлые, шутки и безнравственное поведение. Возможно, я их люблю потому, что я и сам ничем не лучше…"
Здесь беспрестанно вертевшийся на стуле Алекс не выдержал и возмущенно прокомментировал:
— Ничего себе зачин!.. Сразу врезал по друзьям. Что я тебе, гаду, сделал?
Мы с Диной дружно зашикали на Алекса, и Юрок продолжил:
"За долгие годы мы вместе и по отдельности совершили столько, осторожно говоря, сомнительного, что у законопослушного обывателя, расскажи я некоторые из историй, от изумления в зобу дыханье б сперло.
Но это совсем не означает, что мы превратились в негодяев.
Я глубоко убежден, что в глубине души можно оставаться порядочным человеком даже в том случае, если ты в своей жизни натворил кучу гадостей. Это заявление, на первый взгляд кажущееся опрометчивым, для меня имеет ясность откровения и чистоту непререкаемой истины.
C легкой руки некоторых мудрецов, в обществе бытует мнение, что человек, совершивший однажды мерзость, непременно нравственно деградирует. Мне это представляется ошибочным. Вовсе не обязательно тот, кто в детстве убивал лягушек, воробьев и кошек, будет, став взрослым, гоняться по ночам с тесаком за припозднившимися прохожими.
В людях намешано столько разного и противоречивого…
Когда-то давно я камнем — на спор! — убил голубя. И что? Не пошел же я на следующий день рубать топориком старушек из-за денег.
Хотя воспоминание о несчастном голубе, убитом в угоду капризу или глупости, мучает меня и по сей день…
…Всегда существовал и будет существовать негласный кодекс чести, в сущности которого, на первый взгляд, разобраться очень сложно.
Самое главное — мы, друзья, никогда не подличали по отношению друг к другу.
Что заставляет нас придерживаться норм порядочности и верности?
Наверно, существуют некие, глубоко укорененные в нас, рыцарские представления о чести, достоинстве и долге.
Скольких приятелей мы лишились только потому, что они только один единственный раз нарушили этот кодекс! С болью и сожалением мы рвали многолетние связи с людьми, предавшими наши Идеалы. Хотя мы никогда не обозначали свои убеждения такими высокими словами.
Посмеиваясь друг над другом, иногда — жестоко, мы никогда не позволяли себе касаться того сокровенного, что и составляет тайну каждого отдельно взятого человека, — его души.
Один мой приятель, учившийся некогда на филолога, после первого стакана любил говаривать, что жизнь — это лишь повод потрепаться на тему о чем-то. О той же жизни, например. И только.
Если слово "потрепаться" толковать расширительно, говорил он, то это значит, что к жизни не стоит относиться слишком серьезно. Она этого, вроде как, и не заслуживает.
"Но, — предостерегал бывший филолог, — из этого не следует, что к жизни можно относиться по-хлестаковски, то есть легковесно. Как к чему-то необязательному и случайному".
Но в то же время, продолжал мой приятель, нельзя уподобляться какому-нибудь дяде Васе, соседу по даче, который считает, что каждый нормальный индивидуум должен к тридцати годам непременно жениться.
Зачем? А чтобы иметь семью. Все должны иметь семью, потому что так заведено издревле. А кто он — тот, который не хочет жениться? Серьезный сосед осуждающе мотает головой: — "Бобыль, он и есть бобыль. Бобыль, и больше ничего. Пустячный человек. Пустоцвет. Жениться обязан каждый. И нечего тут долго рассуждать. Жениться — и баста! А потом детишки пойдут, внуки там всякие и прочее… Одним словом — семья!"
Мой приятель призывал относиться философски ко всему, с чем встретишься в жизни.
Лишь осознав, что все жизненные истории беспрестанно повторяются, тусклым голосом вещал он после третьего стакана, человеческая особь обретает ту степень внутреннего равновесия, которая поможет ему сохранить невозмутимость даже на собственных похоронах.
