— Что, мама?..
— Русская?..
— Почему русская? Нет, мама не русская…
— Что, тоже… Энгельгардт? — Юрок сочувственно сморщил лицо.
— В общем, да… Она у меня… она у меня Шнеерсон. Сара Израилевна Шнеерсон. А что?
— А я и не знал… Ты никогда не говорил…
— А чего говорить — ты никогда и не спрашивал…
— А чего спрашивать?
— Вот и я говорю… Дедушка Энгельгардт, мама Шнеерсон…
— Слышал уже… А почему тогда… почему у тебя рожа такая… православная?
— С волками жить — по-волчьи выть. Ты же знаешь, у нас не только евреи стали похожи на русских, но даже татарина нынче от русского не отличить… Захожу я тут в Сандуны…
— Да… а русского — от татарина, мы все так перемешались, — задумчиво перебил Юрок, потом, вдруг разозлившись, набросился на Алекса: — Болтун проклятый! Слова не дашь сказать! Все о евреях да о евреях!.. Не перебивай меня! А то я так никогда не закончу про свои болячки! Так вот, я у него, у этого долбаного Цвибельфовича, жалобным, как полагается, голосом спрашиваю: "Доктор, скажите, у меня сердце хорошее? Здоровое?" "Сердце-то? — переспрашивает Цвибельфович рассеянно. — А что? Сердце хорошее, — отвечает. И голос у него такой солидный, правильный. И после паузы добавляет: — только очень больное". И как заржет, собака! Это у него шутки такие! Разве напрасно я потратил столько сил и здоровья, излечившись от всяких геморроев, лишая, пяти трипперов и самой белой на свете горячки, чтобы в великолепной форме, при отличном функционировании всех органов отправиться к праотцам?! В общем, у меня, братцы, после этого Цвибельфовича уже три дня как сердце болит. И ничто меня не радует… Знаете, бывает, моешь посуду после гостей. И попадается тебе особенно грязная тарелка. Сальная такая, воняет килькой и окурком. Ты ее трешь, трешь. Щеткой. С мылом. А она все никак. Все равно сальная. И воняет. Ты продолжаешь ее тереть с упорством человека, решающего вопрос жизни или смерти. Наконец, тарелка сияет как новая. И в этот момент она выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается к чертовой матери…
— Загадками изволите говорить, господин хороший… Не понимаю, причем здесь тарелка?
— Сейчас поймешь. Когда я хорошенько отремонтировал себя, вылечился от всех своих трипперов и лишая, когда я стал сиять, как та тарелка, когда я полностью наладил механизм органона, этот мудак Цвибельфович пугает меня инфарктом миокарда, и я, оказывается, могу отбросить копыта хоть завтра…
— Умей радоваться мелочам, — посоветовал Алекс, — это врачует душу.
— Пошел ты!.. У меня сердце ни к черту! А умение радоваться мелочам — это удел обывателя. Пусть чернь радуется мелочам. Крупная личность радуется по-крупному. Большому кораблю — большое плавание. А малому — каботажное!
— Что нового на телевидении? — серьезным голосом спросил Алекс.
Юрок безнадежно махнул рукой:
— Все отдано на откуп денежным мешкам. Уровень такой, что… Да что говорить! Вы сами все видите. Показатель уровня развития общества — это его отношение к юмору. А какой сейчас юмор… Не юмор, а мудовые рыдания. Из года в год показывают КВН…
— Ну и что? — проворчал Алекс. — Хорошая передача. Симпатичные ребята, студенточки такие, — он покрутил в воздухе обглоданной куриной ножкой, — всякие… Юмор, правда, провинциальный, какой-то захолустный…
— В том-то и дело, — заволновался Юрок, — молодежный капустник, комсомольский утренник, понимаешь, место которому в скромной студенческой аудитории, запускается, как образец, по телевидению на всю страну. Непрофессиональная серость, к которой приучены целые поколения зрителей, выдается за первоклассный современный юмор…
— Ты слишком строг…
— Ничего не строг! Прыгают по сцене, ревут дурными голосами, говорят откровенные глупости, над которыми сами же и смеются… Набьют зал в студии своими друзьями, такими же придурками, как они сами, и те тоже радостно ржут пошлым шуткам. Придумали какой-то свой вид языка, свой, так называемый, юмор…
— Ты просто постарел и зол на весь мир. А тут еще твои проблемы со здоровьем… Ты не объективен… Ребятам нужна разрядка… Лучше резвиться так, чем пить, как мы пили в их возрасте… И потом, у студентов всегда был свой язык, жаргон…
— Пусть они на этом жаргоне изъясняются в студенческих курилках! Я-то, простой нормальный зритель, здесь причем? Почему я должен страдать? Почему пошлые глупости должны становиться достоянием миллионов? А юмористические передачи?! — продолжал горячиться Юрок. Он вошел в раж и уже не мог остановиться. — Группа профессиональный массовиков-затейников захватила эфир и потчует нас такой галиматьей, что просто с души воротит… Превращают народ поголовно в быдло! Приучают к окопному юмору. Приучают смеяться над скабрезностями.
— И что ты предлагаешь? Запретить? Почему ты сам-то молчишь? Ты ведь работаешь на телевидении…
Юрок растерялся:
— Откуда я знаю… Я просто делюсь своим…
— Дурным настроением?..
— …опасением, дурак! Конечно, я не могу орать об этом на каждом углу. Я ведь все-таки там деньги получаю… Но с вами-то я могу поделиться тем, что у меня наболело на душе? Ведь все идет к упадку! Надо что-то делать. Мы не должны сидеть сложа руки…
— Да ты, брат, просто диссидент. А, знаешь, что у нас всегда любили делать с диссидентами?
— Знаю. Их сажали в психушки или больно поколачивали. Но, повторяю, мы просто не можем бездействовать.
— Конечно, не можем. Давай устроим демонстрацию. Шумную демонстрацию из трех человек. Или в знак протеста по примеру шестидесятников прикуем себя за яйца цепями к кремлевским курантам…
— Не говори никогда при мне о яйцах! — истерично вскричал Юрок и, повернувшись ко мне, уже другим голосом: — Сережа, кто готовил этот восхитительный салат? Ты? Не может быть! Это что-то божественное! Король в восторге! Я всегда поражался твоему таланту кулинара. Как ты хорошо, по-домашнему, можешь принять дорогих гостей! Как ты красиво сервируешь стол! Нет, ты не талант, ты — гостеприимный гений застолий! Брось ты свою живопись! Все равно она не принесет тебе ничего кроме горя. Сосредоточься на том, что умеешь делать лучше всех. Роскошный стол, праздник еды, праздник пищепоклонников, праздник вина и настоек на спирту! Праздник добропорядочных пьяниц и чревоугодников! Кулинария — вот твое истинное призвание!
— Нет! — сказал Алекс. — Не шути этим. Его призвание в другом. Наш Бахметьев художник. Настоящий художник! Не чета всяким Шварцам и Энгельгардтам…
— Спасибо, — ответил я. — Мне остается в ответ на твои неумеренные восхваления, сказать тебе, что ты гений, старик!
— И потом, — продолжил Алекс, — выяснилось, что Серега знается с нечистой силой. Ты с ним поосторожней… Гляди, вот возьмет сейчас и сглазит тебя, дурака. И не видать тебе твоих тридцати сребреников! Выкинут тебя с телевидения к чертям собачьим. Наш Серега, он все может…
Юрок бросил на меня быстрый взгляд:
— Тогда почему бы тебе не сглазить своих врагов? Симеона Шварца, Илью Лизунова, и этого, как его… который еще любит так много говорить о своем патриотизме и который оттяпал для своей студии у детей двухэтажный особнячок в центре Москвы. Сглазь их к едрене фене! И ты в дамках! Да и детишки скажут тебе спасибо.
— А у Сереги нет врагов, — ответил за меня Алекс, — самый главный враг Сереги — это он сам.
Я разливаю водку. Мы обмениваемся ласковыми взглядами, чокаемся, выпиваем и с удовольствием закусываем. Я замечаю, что абстинент Алекс пьет наравне со всеми.
Некоторое время мы молчим, обдумывая очередной словесный пассаж.
— Задница! — вдруг громко вскрикивает Юрок. От неожиданности Алекс давится куриной костью, и мне приходится несколько раз кулаком хлопнуть его по могучей спине. Алекс после каждого удара гудит, как контрабас.
— Задница, — повторяет Юрок, — огромная круглая женская задница! — Он закрывает глаза и раскачивается на стуле. — Огромная, нежная, чувственная и жаркая жопа! Вот что определяет на Востоке страстное любовное чувство. Задница на Востоке — мерило красоты, мерило привлекательности и женской прелести. И моей чуткой натуре близко это представление о прекрасном.
— А я люблю худеньких, — мечтательно прищуривается Алекс. — Просто обожаю, знаете, таких тщедушненьких, слабогруденьких, сухопареньких, костистеньких….
— Ты любишь убогих?! Ты что, извращенец? Не понимаю, как можно трахать немощных? — возмущается Юрок. В его голосе звучит презрение.
