Но, похоже, правильно говорила Дина: и у меня и у Алекса воображение ни к черту. Я не знал, как смогу воспользоваться своим даром. И имею ли моральное право распоряжаться чужими жизнями? Не дело это человека, даже если он полководец или император. А что говорить обо мне?
Кто я такой, чтобы отправлять по собственному капризу человека в ту сторону, которую я ему изберу? Я что, Всевышний? Могу ли я, в угоду своим страстям, кого-то отодвинуть и занять его место? Кто управляет везением? Удачей? Случаем? Я хочу взять это на себя? Нарушить мировую гармонию, которая мне, видите ли, представляется беспорядком, анархией и абсурдом?
Когда накануне в баре я говорил о заветном своем желании, я не был искренен.
Я ведь художник. И всегда хотел быть художником.
Я сознавал, что не менее талантлив, чем те, кто, начав одновременно со мной, добились если не славы, то шумного успеха. И я был не глупее многих из них. Да, я, к сожалению, много пил. Но я и много работал. Да и те, другие, пили не меньше. Видимо, дело не в этом… А в чем?
Теперь я мог убрать со своего пути любого конкурента. Того же Шварца. И занять его место…
Мне захотелось ласки. У меня есть прекрасная Дина, подумал я счастливо, которая всегда с радостью открывает мне свои нежные объятья! Достаточно протянуть руку…
Последние дни во мне возникло давно и далеко запрятанное чувство… Влюбиться в мои годы… Это чувство пугало меня. Ведь всегда любовь для меня заканчивалась одинаково. Разлукой. Иногда — навеки. Но губительному и прекрасному желанию испытать все вновь я противиться не мог…
Я шел по шаткому мостику любви, как путешественник, у которого отказал вестибулярный аппарат. Я каждую минуту мог потерять равновесие и рухнуть с моста в мутную реку с нечистотами. Но я был готов идти по этому мостику, потому что уже любил Дину…
Моя рука скользнула под одеяло, но вместо теплого тела я обнаружил прохладную пустоту.
Я встал и принялся рыскать по номеру.
На журнальном столике я обнаружил записку. То, что я там прочитал, меня ошеломило.
Дина просила ее не искать. Она поняла, что у нас нет будущего. Мы слишком разные… "Прости, — писала она, — но я героиня не твоего романа".
Эту фразу Дина у кого-то украла.
Была в этих ее словах некая уколовшая и унизившая меня игривость.
Дальше я не читал. Слава Богу, подумал я, что вся эта история с моей любовью еще не достигла кульминации. Так сказать — апогея. Я любил Дину, но не до безумия…
Или до безумия?..
Застучало в висках, голова наполнилась гулом. Я сел на кровать. Попытался собраться с мыслями. Не считая необременительных, непродолжительных связей с милыми девушками, я долгие годы жил один. И к этому привык. Появилась Дина. Она быстро заняла пустующее местечко в моем сердце. И теперь это место опять будет пусто… В общем, надо свыкнуться с мыслью, что ничего в моей жизни не изменилось. Просто опять я одинок. И всё…
— Вот так клюква! — сказал я сам себе, криво улыбаясь и пытаясь отнестись к случившемуся с юмором. — Отобрали у бутуза любимую игрушку…
Я повертел записку."…не твоего романа". Идиотизм какой-то!..
Сказать по правде, я чувствовал себя глубоко уязвленным. Я привык к иному развития отношений. Впервые меня бросила женщина…
Остающемуся на перроне, это общеизвестно, всегда горче, нежели тому, кто, плюща нос о мутное вагонное стекло, рассеянно ловит прощальные взгляды провожающих, и чье воображение уже захвачено предвкушением новых впечатлений, встреч с новыми городами и новыми людьми, которые он увидит завтра.
Сейчас мне понадобится все мое хладнокровие. Попробую разобраться спокойно. Что же произошло?
Когда я этого меньше всего ожидал, хлипкий мостик подо мной покачнулся, вестибулярный аппарат, до той поры надежный, неожиданно дал сбой, и я рухнул-таки в реку с нечистотами.
Возникало множество "почему". Например, почему она ушла так неожиданно? К чему эти искусственные ходы? Без объяснений? И выяснений отношений? Исчезать таким дурацким, таким театральным, чисто женским, манером? И еще эта записка…
К чувству утраты добавилась обида.
Вообще, почему она меня бросила? С кем теперь она будет? Или она уже с кем-то?
Не успокаивала мысль, что они даже и великого и неотразимого Наполеошу надували.
Я посмотрел на часы. Шесть утра. О сне не могло быть и речи. Я побрился. Минут двадцать простоял под ледяным душем, как бы смывая с себя все, что налипло на кожу при падении в мифическую реку.
Обмотав чресла махровым полотенцем, я вышел на лоджию. Привычная картина — набившие оскомину венецианские рекламные красоты. Город грязных каналов и площадей, раскачивающихся на гнилых сваях, проклятый городишко, засаленный глазами миллионов жадных до впечатлений туристов со всех концов света.
Он был мне не интересен.
Немного потоптавшись на холодном кафельном полу и покрывшись мурашками от свежего утреннего бриза, я принял решение.
Настало время прощаться с городом, подарившим мне придуманную мною самим романтическую любовь.
На сердце появился еще один шрам.
Меня охватило дремучее желание заползти в пещеру. Чтобы зализать раны.
Почему Дина оставила меня именно тогда, когда мне грозила опасность?
…Расплатившись за номер и оставив портье деньги за арендованную машину, я утром следующего дня вместе с Алексом вылетел в Москву.
…Осень была в разгаре. Я почти не бывал дома, только ближе к ночи возвращался на постой. Часами бродил с мольбертом по переулкам и улицам старой Москвы. В Сокольниках забирался в самую глубь парка, где работал с утра до позднего вечера, и сворачивал работу, когда уже не хватало света.
Первыми электричками уезжал в сторону мест, связанных с детством, рассчитывая таким образом искусственно "завести" себя.
Работой глушил растерянность.
И у меня открылось что-то вроде второго дыхания.
Я, наконец, понял, что мне всегда мешало. Я не замечал стену, которая, оказывается, всегда стояла передо мой. Эта стена не давала мне внутренней свободы, не пускала в открытое море и приговаривала к плаванью на мелководье.
Теперь я чувствовал эту стену. Но не знал, как ее взломать. И под силу ли мне это… Сомнения изводили меня. Однажды ночью мне в голову припожаловала ужасная мысль, что я, возможно, вовсе не так талантлив, как мне думалось прежде.
И эта мысль была подобна катастрофе…
Дина. Где ты?..
…Квартира поначалу произвела на меня гнетущее впечатление. Когда моему взору предстали руины, в которые превратились дорогие мне вещи, я на какое-то время пал духом. Было ощущение, что кто-то залез мне в душу и там нагадил.
Я вместе с Алексом и уцелевшим в великой битве с белой горячкой Юрком сумел придать оскверненному жилищу пристойный вид.
И решил пышно отметить вклад своих друзей в восстановление моего домашнего очага, устроив нечто, похожее на малое новоселье. Или большую пирушку.
— Меня совсем замучили врачи, — ворчал Юрок, прихлебывая пиво из огромной керамической кружки. — Представляете, нашли, что у меня больное сердце!
Мы сидели в гостиной, расположившись у огромного обеденного стола, который был плотно заставлен закусками и всевозможными бутылками.
— Наплюй, все врачи сволочи, — веско сказал Алекс. — Разве они понимают, что у нас болит?
— Сидит такая морда в белом халате, рукава халата закатаны, из ворота наружу прет волосатая могучая грудь, чистый, блядь, был бы эсэсовец, если бы фамилия этого живодера не была Цвибельфович.
— Что ты хочешь этим сказать? — напрягся Алекс. — Моя фамилия, может быть, тоже… не Сидоров. И не Пархоменко. Ты намекаешь на то, что этот Цвибельфович еврей?
— А чего тут намекать? — возвысил голос Юрок. — Цвибельфович он и есть Цвибельфович. А ты-то что разволновался? Ты ведь немец — Энгельгардт…
— Был бы немцем, кабы мой дедушка не был Самуилом Исааковичем. Самуилом Исааковичем Энгельгардтом.
— Боже правый! — всплеснул руками Юрок. — Кто ж его, сердешного, обозвал-то так?
— Кто, кто… Прадедушка, Исаак Шмулевич, и обозвал, кто ж еще…
— Да, трудно стать немцем при таких предках, — смерив Алекса с ног до головы, признал Юрок. Потом, помолчав, с надеждой: — А мама у тебя?..
