Он схватил приезжего за руку и притянул к себе.
— Послушай-ка меня. Все, что ты видишь здесь, — мое. Только что я подписал договор о покупке участка земли вдвое больше того, чем владеешь ты. Теперь у меня есть все, что мне нужно: скотина, поля и крепкое хозяйство. И если ты думаешь, что можешь вот так просто заявиться и встать между мной и моей собственностью, то ты сильно ошибаешься. Если ты посмеешь еще кому-нибудь болтать это вранье, я вернусь в Бокшан и найду тебя. А теперь — пшел вон! Это мой дом и моя семья. А у тебя нет ни того, ни другого. Братишка.
Но мужчина не уходил, переминаясь с ноги на ногу, тогда отец схватил его за воротник.
— Хлев, — тихо сказал незнакомец.
— Значит, ты хочешь денег. Ладно, будут тебе деньги. — Он повернулся к матери. — Принесите денег из шкатулки. Не жалейте! — приказал он.
Мать попыталась что-то возразить, но отец поставил ее на место:
— Вы не слышали, что я сказал? — Он говорил негромко, деду даже приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его. Но слова отца звучали так, что никто не осмелился ему перечить.
Он взял пачку банкнот из рук матери и сунул ее чужаку в карман пальто.
— Это более чем царская награда за твой жалкий хлев и пару тощих животин.
Отец схватил незваного гостя за локоть и потащил за собой до самой улицы, затолкал его в коляску, хлестнул лошадей плетью и, лишь когда коляска свернула на Главную улицу, вернулся в дом.
— Ну вот, с этим разобрались, — сказал он, снова в хорошем настроении. — Что у нас на обед? — И довольно потер руки.
— Кто вы на самом деле? — спросила его мать.
Он опять нахмурился.
— Разве я вас спрашивал, кто вы? Как вы разбогатели в Америке? Все вокруг говорят, что вы эти деньги зарабатывали, лежа на спине.
— Однако вы не брезгуете моими деньгами. Раздаете их направо и налево.
— Не ради себя, а ради Обертинов. Всем известно, что я женился на шлюхе. Разве я вам что-нибудь говорю из-за этого? Я не задаю вопросов, потому что я знал, на что иду. Вы тоже знали. Если вы берете мужика с улицы, пускаете его в свою постель и выходите за него замуж, то все знаете. Ну конечно, вам же было куда приятнее, что я хоть и босяк, но сын бедного крестьянина, а не конюх без роду и племени. Ваше желание завести семью и наследников оказалось сильнее рассудка. Вот и прекрасно, для меня. Я просто хочу жить хорошо. И сделаю для этого все. Можете не сомневаться.
— Я хочу, чтобы ты покинул мой дом. Бери, что хочешь, и уходи, — сказал дед.
— Твой дом, дедуля? Он уже давно принадлежит мне. Знаешь, что скажут люди, если я уйду? Что твоя дочь не смогла удержать мужика. Баба с дитем и без мужа. Такое бывает только со шлюхами. Да с вами здороваться перестанут. А что будет с хозяйством? Через несколько лет ты помрешь, и все развалится. Я знаю, ты меня с самого начала невзлюбил, хоть я и старался. Я достал тебе новых лошадей и отстроил двор после пожара. Но я был не ровня Обертинам. Я не основал деревню и не был судьей, как ваш Фредерик. Не повезло тебе, старик, но с этим придется смириться.
Дед выбежал из комнаты и вернулся с короткой плеткой. Он замахнулся, но отец схватил его за запястье и опустил руку.
— Теперь и я считаю, что мы больше не сможем жить под одной крышей. Только не я уйду, а ты. С сегодняшнего дня будешь спать в людской, дедуля. Но есть можешь здесь, с нами, как раньше.
Дед растерянно посмотрел на дочь. Отец тоже обернулся к ней, не отпуская руку деда.
— Вы согласны с этим, Эльза? Если нет, то я уйду, а вы можете оставаться со своим ублюдком. Вас поднимут на смех. Скажут, что я сбежал, потому что вы блудили. Вы не посмеете даже пройти через село. Все будут шарахаться от вас пуще прежнего. Вы этого хотите? — настойчиво спросил отец.
Мать опустила глаза.
— Хотите вы этого? — прикрикнул он.
Она вздрогнула.
— Нет, — тихо ответила мать.
— Громче, чтобы дед тоже услышал.
На этот раз она посмотрела деду прямо в глаза и, повторяя ответ громко и четко, пожала плечами, подняв брови, шагнула к нему и развела руки, словно хотела обнять деда или опереться на него.
— Значит, с этим разобрались, — удовлетворенно сказал отец. — Давайте есть.
Но дед отомстил отцу единственным способом, который у него оставался. Мать решила, что меня, по традиции, тоже нужно назвать Якобом. Она настояла на этом, так как старшего сына всегда называли именем отца. Довод о том, что отец этого совсем не хочет, на нее не действовал. В ней полыхнула прежняя сила — у Обертинов должно быть так же, как у всех остальных. Первенец наследовал имя и землю.
Когда дед пришел для регистрации к французу Туттенуйю, тот записал имя в формуляр на французский манер — через букву «с». Заметив свою ошибку, он спросил деда, надо ли исправить «с» на «k». Дед немного подумал и сказал: «Конечно, нет. Пусть нашего мальчика зовут Якоб, но пишут с буквой „с“». Писарь положил формуляр в конверт, запечатал и вскоре передал почтальону, который отвез его в администрацию Темешвара. Дед, улыбаясь, вернулся домой, а точнее — к тому, что осталось от дома. Это была его сладкая, бессильная месть отцу.
* * *
Вот уже больше часа я сидел в своем надежном укрытии под мраморной плитой склепа Дамасов. Каждый раз, когда я чуть сдвигал плиту и прислушивался, надеясь, что опасность миновала, что-нибудь развеивало мою надежду. Я слышал выстрелы, рев моторов, крики людей и возгласы на русском. И ожидание начиналось с начала.
Я поплотнее запахнул куртку, а дедову шапку натянул поглубже. Окоченевшими пальцами я зажег последнюю свечку, тепла от нее почти не было. Все, что мне передала мать, я уже съел.
Вокруг меня лежали мертвецы. Чтобы отвлечься, я старался думать об их судьбах. Здесь были старые покойники, умершие еще во времена Фредерика Обертина — от холеры, голода и наводнений. Немцы и французы из Лотарингии, эльзасцы, люксембуржцы, переселенцы из Пфальца и Бадена, потом появились румыны и венгры. Не в силах справиться со своенравной природой и лишенные всякой поддержки темешварских властей, они погибали дюжинами.
Были покойники и среднего возраста, которым просто не повезло. Например, жена Штоффля угодила под колеса телеги в 1890 году. Надо же было так умудриться в те времена, когда по Главной улице проезжало всего несколько повозок в час. Были и проезжие люди, которые умерли здесь.
Когда-то границу деревни пересек силач Фишер, рассказывал дед. Весь его багаж состоял из нескольких железных цепей в кулак толщиной, он вез их за собой в маленькой тележке. Пока Фишер шел через село, на улицу выбегали крестьяне поглазеть на него, ведь он был голый. Некоторые говорили, что на нем вообще не было одежды, но скорее всего он разделся только по пояс. Что было лучшей рекламой для его представления.
Перед трактиром Зеппля — они всегда носили фамилию Зеппль, наши трактирщики, все они были первенцами — Фишер остановился. Он вынул из карманов горсть монет и швырнул их внутрь. Сначала все было тихо, потом он услышал, как пьянчуги спорят из-за денег. Один за другим они вышли на улицу, чтобы поглядеть на источник своего счастья. Фишер пообещал дать им еще, если они пройдут по домам и объявят, что он, силач Фишер, завтра покажет всей деревне, на что способен человек. И чтобы крестьяне прихватили с собой по нескольку монет, он демонстрирует свое искусство не задаром.
Затем он стал искать кого-нибудь, кто одолжит ему шесть лошадей, и наткнулся на деда, которому тогда было всего двадцать лет. На следующий день, когда силач встретился с дедом, собралось уже много народу. Были и люди из соседних сел — весть о том, что в Трибсветтере будет на что посмотреть, быстро облетела всю округу.
Зрители пришли пешком, приехали на телегах и верхами и встали широким кругом на окраине деревни. Когда Фишер и дед появились и начали прикреплять цепи к лошадям — по одной к каждой, — люди вытянули шеи, стараясь ничего не упустить. Когда Фишер заговорил, все затихли.
«Я — силач Фишер. Раньше я работал в цирке, а теперь выступаю сам по себе. Я обладаю сверхчеловеческой силой, которой меня одарил Господь. Я могу тянуть паровозы и поднимать телеги с десятью жерновами. Сегодня я удержу этих лошадей только силой своих мускулов. Но и силачам нужно чем-то питаться. Поэтому, если вы будете так добры и бросите несколько монет в этот горшок, я буду вам чрезвычайно благодарен».
Он поставил горшок в траву, и зрители стали подходить и бросать туда монеты. Самую длинную цепь Фишер обмотал вокруг шеи, а на руки намотал по три коротких. «Если моей силы не хватит, то они сломают мне шею», — объявил он. Именно это лошади и сделали.
По нему тоже звонил большой колокол. Во время похорон предшественник священника Шульца так сильно дергал колокольную веревку, что его поднимало в воздух. Раздавался красивый, чистый звук: в бронзовом литье не было ни трещинки, ни щербинки. Тому священнику нравилось парить на волнах звона, заполнявшего пространство. Еще много лет он пугал людей, звоня в колокол, просто чтобы послушать его.
