Алби пожал плечами:
– Возможно.
– А по виду не скажешь, что тебе интересно.
Он взъерошил себе волосы обеими руками:
– Это история. Я еще не встречал никого, кто бы имел к ней отношение.
– Я тоже, но тем не менее…
– Вон там Ватерлоо, в противоположном направлении произошла битва на Сомме, наверняка там полегли и Петерсены, и Муры.
– Это был мой дед.
– Но ты сам говорил, что никогда его не знал. Я даже не помню дедушку. Прости, но у меня нет никакой эмоциональной связи с тем, что произошло так давно.
«Эмоциональная связь», до чего идиотская фраза.
– Прошло всего каких-то семьдесят лет, Алби. Два поколения тому назад в Париже и Амстердаме действовали нацисты. Имя Алби очень похоже на еврейское…
– Ладно, какой-то очень мрачный разговор, – произнесла Конни непривычно весело. – Кто хочет кофе?
– Самое меньшее, что могло бы случиться, – тебя призвали бы в армию. Ты когда-нибудь задумывался, каково бы тебе там было? Что значит охваченному страхом человеку находиться в лесу среди зимы, как пришлось моему деду? Без всяких вай-фай-сигналов, Алби!
– Не могли бы вы оба говорить тише? И сменить тему?
Но я едва поднял голос, чтобы заглушить шум поезда, зато Алби кричал во все горло.
– Почему ты стараешься сделать из меня невежду? – раздался его пронзительный вопль. – Я знаю все это, я знаю, что произошло. Я знаю, просто не… одержим Второй мировой войной. Прости, но это так. Мы пошли дальше.
– Мы? Мы?
– Мы пошли дальше, мы не видим повсюду одну войну. Мы не смотрим на карты и не видим везде… этих стрелок. Вот так обстоят дела, ясно? Разве это не здоровый подход? Двигаться дальше, быть европейцем, а не читать без конца эти книги, упиваясь войной?
– Ничего я не упиваюсь, я…
– Прости, пап, но я не питаю ностальгии по танковым битвам в лесах, и я не стану притворяться, что меня волнуют вещи, которые на самом деле ничего для меня не значат.
Ничего не значат? Это был отец моего отца. Мой папа вырос без папы. Возможно, Алби считал, что это нормальное, даже желательное положение дел, но все же быть таким равнодушным, пренебрежительным, это казалось… предательством, малодушием. Я люблю сына – надеюсь, это совершенно ясно, – но в ту самую секунду мне вдруг захотелось ткнуть его башкой в окно, да побольнее.
Однако я выждал немного и только потом сказал:
– Что ж, честно говоря, твое отношение мне кажется вполне дерьмовым. – В наступившей тишине мои слова не стали менее резкими.
Другие точки зрения легче воспринимаются с расстояния. Время позволяет нам отодвинуться подальше и рассмотреть вещи более объективно, менее эмоционально, и теперь, вспоминая разговор, мне ясно, что я отреагировал чересчур бурно. Я родился через пятнадцать лет после окончания войны, и все равно она набросила тень на мое детство: игрушки, комиксы, музыка, развлечения, политика, она была во всем. Бог его знает, каково было моим родителям видеть весь тот ужас их ранней юности, воплощенный в ситкомах и детских играх. Разумеется, они не подавали виду. Среди нескольких вещей, над которыми отец мог посмеяться, были и нацисты. Если потеря деда и огорчала его, то он это скрывал, как скрывал все сильные чувства, за исключением гнева.
Мой сын, наоборот, принадлежал к поколению, которое не делило страны на союзников и гитлеровский блок, не судило людей в зависимости от лояльности их прародителей. Война вошла в жизнь Алби только в виде компьютерных стрелялок. Может быть, это действительно здоровый взгляд на вещи. Может быть, в этом и заключается прогресс.
Но тогда, в поезде, мне это не казалось прогрессом. Скорее, было больше похоже на неуважение, невежество и самоуспокоенность, я так прямо ему и сказал, а он в ответ отшвырнул книгу на столик, буркнул что-то себе под нос, перелез через Конни в проход и смылся.
Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.
– Ты в порядке? – тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».
– Со мной все чудесно, благодарю. – Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: – Ясно, что во всем виноват я один.
– Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.
– Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.
Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.
– Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.
– Я поддерживаю, если ты прав.
– Не припомню ни одного примера…
– Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.
– В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…
– Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.
Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:
– Я нахожу такое отношение никуда не годным.
– Я все понимаю. – Конни погладила меня по руке. – Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности[31]. А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!
Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:
– Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. – И, понизив голос, добавила: – Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?
Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.
– Вот ты где!
– Вот где я.
– Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.
– Нет, я здесь.
– Не слишком рано для чипсов?
Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.
– Война – эмоциональная тема.
– Да. Знаю.
– Кажется, я вышел из себя.
Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.
– Твоя мать считает, что мне следует извиниться.
– А ты должен делать все, что говорит мама.
– Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.
– Все нормально. Проехали. – Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.
– Так ты идешь, Эгг?
– Через минуту.
– Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?
Он дернул плечом:
– Жду не дождусь.
– Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… – Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. – Увидимся через минуту.
– Пап!
– Что, Алби?
– Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие места, с которых я бы предпочел начать.
– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь запомнить. – Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. – Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?
– Нет, мне же не шесть лет.
– Действительно, – сказал я и вернулся на место.
Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.
Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем – это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медны ми сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! – говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.
