Сцена была перегорожена ширмой из трех байковых одеял. За ширмой скрывалось жюри: агитаторы шахт, молчаливый Товарищ Шахтком с блокнотом, заведующий личным столом Зись и, конечно, комсорг славной 41-бис Митя Платонов.
Со стороны зрителей перед ширмой стояла белая табуретка, а рядом этажерка, алеющая переплетами. В углу жался сборный оркестр.
Проверка знаний совершалась просто. По рупору называлась фамилия. Вызванный поднимался на сцену, садился на табуретку и забрасывал удочку за ширму. Платонов прикреплял на крючок бумажку с вопросом и кричал: «Клюет!» Бумажка выуживалась, вопрос прочитывался вслух. На обдумывание полагалось три минуты. Сборный оркестр тихонько играл задумчивую музыку. В заключение нужно было снова закинуть удочку и выудить премию: коробку папирос, брошюру о роли профсоюзов, флакон духов, а то и соску-пустышку — намек на крайнюю политическую беспомощность.
Сцена была ярко освещена. Длинный зал женского общежития был полон. Метростроевцы посещали спектакли политудочки охотней, чем футбол.
Мероприятие пошло, как по рельсам. Ребята 41-бис побивали соседей по всем показателям (это неудивительно: секретарша 41-бис Надя, воспитанная в духе взаимопомощи, совершенно секретно заранее раздала желающим копии вопросов). Митя пребывал в состоянии азартного восторга. Так же, как и все остальные, он не ведал, какая мощная мина готовится погубить гладко начатое состязание. Он выкликал по радио фамилии, выискивая вопросы, подмигивал оркестру, помогал Наде выбирать подарки. А бикфордов шнур уже тлел, огонь подбирался к запалу, и приближалась минута, когда должен был ахнуть взрыв.
Мина эта, не чуя ни рук, ни ног, притаилась в семнадцатом ряду. Звали ее Чугуева.
Разговор с Татой ножом врезался ей в душу. Она поняла — подошел срок кончать фальшивую жизнь. Всю ночь она писала заявление, а утром встала в очередь к судье.
К ее удивлению, судьей оказался не мужчина, а больная курящая женщина. Женщина устало спросила, что у нее.
— Жалоба, — сказала Чугуева.
И протянула графленые бланки нарядов, на которых были изложены ее преступления и проступки.
Женщина спросила, на кого жалоба.
— На меня, — сказала Чугуева.
— На вас?
— А то на кого? На меня самою. Вы зачитайте.
— А кто писал?
— Сама. А то кто же.
Женщина прикурила папироску от папироски и спросила:
— На что жалуетесь?
— А я Митьку Платонова убила.
Женщина устало осмотрела ее.
— Вы что же… с повинной явились?
— Да, да… — слово «с повинной» пришлось Чугуевой по душе. — С повинной, с повинной, — закивала она и засопела радостно.
— А кто этот Митька?
— Комсорг 41-бис. Гнедой такой из себя.
— Метростроевец? Когда это произошло?
— Давно уж. Вы зачитайте. Перед Первым маем.
Женщина положила папиросу на пепельницу и накрыла глаза рукой.
— Не верите, самого спросите, — сказала Чугуева.
— Кого?
— Да Платонова. Он на 41-бис нонича. Комсоргом.
— Вы сказали, что убили его.
— Ну да. Я убила, а он оклемался.
— Почему же он не подает на вас в суд?
— Да он говорит, не я убивала. У меня все написано. Зачитайте.
— Мне некогда, гражданка. Пойдите к секретарю, сдайте ваши бумаги, оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Следующий.
Чугуева думала, что ее сразу возьмут под стражу. Она и пришла с узелком, в котором было все необходимое для тюремной жизни. Оказывается, и тут волокита. Ей очень хотелось, чтобы судья сама прочитала жалобу. Белобрысая секретарша была ненадежная, молоденькая, вроде Нади. И, когда вошел следующий проситель, заплаканный мужчина, Чугуева все еще топталась у письменного стола.
— Вам непонятно, гражданка? — спросила судья.
— А ежели я лишенка беглая? — спросила Чугуева.
— Ну и что?
— Тогда, может, сами зачитаете?
— Пройдите к секретарю, сдайте бумаги и оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Все.
Чугуева прошла мимо секретарши на волю. Не послушалась Мити, струсила, вот бог и наказывает. Напакостила в одном месте, а каяться норовила в другом. Нет, девка, где пакостила, там и кайся.
И вдруг будто кто-то ей на ухо шепнул: двадцать третьего политудочка. Выйди на сцену и казнись на людях, признайся, какая ты мастерица-ударница. Чего проще.
Собирала себя Чугуева на первую и последнюю свою публичную речь, как покойницу: надела чистое белье, лицованный пиджачок, юбку на шестнадцати пуговицах, прикрасила губной помадой щеки. Посмотрела в зеркало-трюмо, на нее глядела угрюмая матрешка с красными щеками. Она разбудила Машу-лаборантку, застенчиво посопела и попросила постричь ее по-городскому. Маша была бывшая парикмахерша. Причесывать подруг она любила. Не теряя времени, она бросила на примус щипцы, отважно отхватила Чугуевой косу и принялась накручивать русые колечки перед ушами. Ее тоже назначили соревноваться на политудочке, и, ловко орудуя щипцами, она повторяла наизусть пять причин затяжного кризиса капитализма, четыре военных плана буржуазных политиков и два факта, отражающих успех мирной политики СССР. Окорачивая волосы на затылке, она перечисляла пять общественно-экономических укладов, десять недостатков в работе промышленности и одиннадцать условий ликвидации этих недостатков, две линии в сельском хозяйстве — одну неправильную, а вторую единственно верную, шесть задач в области идейно-политической работы и три задачи в области работы организационной. Сооружение прически кончилось тем, что Маша воткнула гребень не на затылок, а спереди, со лба. Чугуева глянула в зеркало. Волосы стояли дыбом.
— Смеяться не станут? — спросила она.
Маша успокоила: прическа выполнена в точности под фасон для круглого лица, утвержденный народным комиссаром легкой промышленности.
И вот разукрашенная Чугуева сидела в семнадцатом ряду. Сперва вызовут Мери, после Мери кого-то из соседней шахты, а потом ее… Она слушала смех, шутливые подсказки, гремучий стук бубна, и на рыхлом лице ее не отражалось никаких чувств.
Мери отвечала легко, кокетливо, и если бы «картели», «монополии» и «деградации» реже срывались с ее резвого язычка, можно было подумать, что она тараторит с очередным ухажером.
— Во чешет! — громко проговорил Круглов.
— Видать, итеэровка, — определил изолировщик соседней шахты.
— По ночам, — уточнил Круглов.
Мери дошла до четвертой причины, а ей уже хлопали, чтобы закруглялась. Она сделала шутливый реверанс и закинула удочку.
— Шоколадину заработала, — предположил изолировщик.
— Пузырек духов, — сказал Круглов. — У ней в жюри рука.
Оркестр заиграл «яблочко», и зрители разразились смехом. На крючке моталось мокрое яблоко. Мери не сразу догадалась, что гнилой плод служил символом недоброкачественного ответа, а когда сообразила, запустила яблоко за ширму. Выскочил Платонов с мокрым пятном на пиджаке. А за ним мерной поступью вышел заведующий личным столом товарищ Зись.
Сперва смолкли барабаны, бубен и позже всех мандолина.
— Где находишься? — накинулся на Мери Платонов. — Безобразие!
— А тебе кто права давал насмехаться? — заносчиво возразила Мери.
— Надо отвечать как положено, — вступил товарищ Зись.
— Я и отвечаю!
— А не разводить вредную отсебятину, — продолжал товарищ Зись.
— Я и не разводила…
— Не разводить отсебятину, что буржуазия была революционным классом. Буржуазия не способна быть революционным классом…
— Это вы, наверное, не способны! А Маркс-Энгельс сказал — может!
— Не может быть революционным классом, — развивал мысль товарищ Зись, — поскольку буржуазный класс состоит из буржуазии, из эксплуататоров и капиталистов.
— Сами вы состоите из эксплуататоров, — дерзила Мери.
— Эксплуататоров и капиталистов. И на корячки приседать нечего. Здесь вам не оперетка «Сильва», а пролетарский клуб.
— Ах, простите! — Мери сделала глубокий реверанс.
Ребята смеялись.
— Она правильно формулирует, — послышался голос.
Товарищ Зись шагнул к рампе.
— Кто крикнул реплику? — спросил он.
Зал смолк. Чугуева оглянулась. В проходе среди опоздавших жался Гоша. Сутулая фигура его изображала пугливое изумление. Вступился и тут же струсил.
— Кто подал реплику про формулировку? — повторил товарищ Зись.
Все молчали. И Гоша молчал в проходе.
— Вот до чего доводят непродуманные ответы, — подытожил товарищ Зись. — Ваша фамилия Золотилова? С 41-бис? Садитесь пока.
Чугуева засопела. Сейчас выйдет кто-то чужой, а за ним выкликнут ее. Запальщику соседней шахты предлагалось разъяснить: «Кто такие Дон Кихоты?»
Неподкованного товарища этот научный вопрос мог бы довести до колики. Но запальщик был агитатором и сам задавал такой вопрос десятки раз.
