Вот это машина!
Стало быть, это она, когда замолчала, оглушила меня тишиной.
А больная свободно разговаривает.
Сутки мы ее наблюдали. Волновались. Не отходили от нее. Все время кто-нибудь сидел около.
Две недели болело ее ребро.
А я мучился и чувствовал себя неловко. Как объяснить, что ребро сломано?
Так до самой выписки и не знал, как объяснить.
Не говорить же, что она один раз уже умерла.
1963 г.
— Нет, пожалуй, ничего нельзя сделать.
— А посмотри — по стенкам живота тоже метастазы?
— Да вот же! Видно.
— А все-таки, если можно убрать, даже оставив метастазы, надо пробовать.
— Для чего? Химией лечить попробовать?
— Ну, конечно. Ведь химики говорят, что на метастазы иногда как-то можно подействовать, а на основную опухоль нельзя.
— Верно. Да что они знают?! Впрочем, давай попробуем. Вскроем связку, посмотрим заднюю стенку.
— Э-э! Не-е! Ни черта не выйдет.
Опухоль на ощупь, как дерево. Она переходит с желудка на поджелудочную железу. Я не чувствую границы между ними.
— Да-а! Опухоль прорастает всю железу.
— Да-а. Кранты.
— Все-таки кусочек возьмем под микроскоп. Химики ведь дают свои снадобья в зависимости от того, какой рак.
— Верно. Но что они знают?!
— Вот заладил. Что-то они, конечно, знают. Не один десяток лет они над этим колдуют. Что-то говорят же.
Кусочек отрезали и отправили для микроскопического исследования.
Рану быстро зашивали.
Быстро?!
Когда обнаруживаешь неоперабельный рак — руки быстро не зашивают.
Кажется, что делаешь быстро. А руки свинцовые. Мысли аморфные.
Зашиваешь.
(А может быть, это и не рак? Ну, например, туберкулёз какой-нибудь? И обсеменение по брюшине, а? А может быть, сифилис? Все бы лучше было.)
— Аня! Позвони в лабораторию. Попроси сделать срочный анализ присланного кусочка. А подробный анализ потом уж пусть делают.
Если б что-нибудь другое, можно бы и лечить. А то рак!
Коридор от операционной до лестницы после неоперабельного рака всегда становится длинным, а глаза близорукими. Ну и наткнулся на товарища, естественно.
— Ты что по сторонам не смотришь. Устал?
— Ужасно! Просто сил никаких нет.
— Много операций было? Дежурил?
— Если бы! Одна. Двадцать минут.
— А. Рак? Неоперабельный?
— Угу.
— Ну, иди отдохни. Покури.
— Еще процедура предстоит.
— Родственники?
— Угу.
— Да ты посиди пока. Покури. Подскребешь сил — пойдешь скажешь.
— Да уж лучше сразу отделаться.
— А что там, совсем ничего нельзя было сделать? Или боялся — помрет?
— Да не! Все намертво проросло.
— Меня вчера как раз ругали. Смертность, говорят, большая, а я, мол, при такой ситуации на риск иду. Помрет, говорят. Случай почти безнадежен. Что же не рисковать, говорю. Пусть помирает? Ведь — почти. Ну а главную сам знаешь: «Когда у вас смертность шесть процентов, не рискуют». Конечно, в морду соседями тыкали. Сравнивали.
— Да! Они-то дали! Ноль процентов при раке желудка!
— Если при раке желудка смертность нулевая, значит, хирурги не рискуют. Делают с оглядкой. При раке-то! Делают только наверняка.
— Я бы в такое отделение оперироваться не пошел — боязно.
— А ты на операцию шел — знал, что рак? Или сомневался?
— Да иди ты с дурацкими вопросами! Почти не сомневался.
— А как думал: можно радикально убрать?
— Ну что пристал? Что мы можем думать? Думал: там видно будет. В общем, ты мне надоел. Душу я отвел. А теперь пойду к родственникам.
— Помогай бог.
(Что же я им буду говорить? С утра сидят, ждут. Да...)
— Аня! Не звонили? Не говорили еще результаты?
— Нет еще.
Может, подождать, пока ответ будет? Пожалуй, сам позвоню.
— Патанатомия? Скажите, пожалуйста, мы сейчас присылали кусочек вам. Что там? Рак?
— Да. Больной Соловьев.
— Рак без всяких сомнений? Да, так мы и думали. Извините. Спасибо.
Надо идти к родственникам.
В посетительской сидят мать его, жена, брат, дочь.
С ума сойти!
Все сидят на скамейке. В ряд. Молчат и смотрят на дверь. Мне через щелку видно. Ждут. Дочери лет шестнадцать-семнадцать. Она еще не совсем понимает. Какие-то блики бродят по лицу. Внутренне улыбается чему-то. Она еще не понимает. Брат о чем-то думает, другом. Что-то явно деловое. Какая-то забота. Смотрит все ж на дверь.
Жена вся в напряжении. Внутри, по-моему, она уже плачет. Вся в одном комке.
Мать! Старуха! Она не плачет. Она и не заплачет. Глаза совершенно пустые, в темноте. Сейчас я коснусь и... Она смотрит куда-то мимо двери. Прямо в щелку. На меня.
Сейчас я на них опрокину. Что жена? Закричит? Заплачет? Побежит? Молча тихо отойдет? Будет расспрашивать?
А мать? Это никогда не предусмотришь.
Резко открываю дверь. Как говорят: «Высокий, стройный, в белом халате, шапочке. На шее висит маска. На лице следы усталости и решительности». И т. д. и т. п. Втолкнул себя в посетительскую.
Жена кинулась. Дочь за ней. Брат поднялся. Мать сидит не двигается. Лишь взгляд перевела. Уже отвернулась. Ей все ясно уже.
Уже и жене все ясно.
Брат:
— ...И ничего, ничего нельзя было сделать?
— Абсолютно.
— Даже если пойти на риск?
— Там уже не было никакого риска.
— Боже мой! Что же делать? Что делать?! — жена.
— Не надо сейчас убиваться. Успокойтесь, не тратьте силы. Вам они еще понадобятся. Ведь ему сейчас очень тяжко. И не плачьте. Он не должен видеть слезы. Он не должен ничего понять. Он должен видеть: все хорошо, операция прошла хорошо.
Мать с ужасом смотрит на меня. Кто я сейчас для нее? Враг?
— Доктор, и долго он еще будет мучиться? — это брат.
Ни мать, ни жена так не спросят.
— Не могу вам сказать, но думаю, что больше месяца-двух не... Ну, еще месяц-два... Впрочем, ничего не могу сказать. Не надо гадать.
— Да-а-а. Спасибо, доктор,
— И никакой надежды?! — дочь.
— Только если чудо. Знаете, бывают. Один на миллион выздоравливает. Неизвестно отчего.
В углу, в стороне, сидела заплаканная женщина. И она со страхом смотрела на меня. Сейчас встала и быстро вышла. Почти выбежала.
Я разводил руками. Иногда сочувственно, иногда понимающе, иногда виновато улыбался. Говорил о силах, которые еще понадобятся. И пятился к дверям. И удрал. От них удрал. А от себя?
— Аня, отвезли больного?
— Да, он в послеоперационной.
— Проснулся?
— На вопросы отвечает.
— Смотри не скажи ему, сколько времени. Они ведь сразу считают, сколько там пробыли. И если пить захочет, скажи — нельзя.
(Ему все можно. Но они ведь знают: кому вырезали, тому пить в первые дни нельзя.)
Он еще относительно полный. Лицо бледное, с желтизной. А сейчас, после операции, и того хуже.
Пульс хороший. Дышит хорошо. Надо все-таки жидкость ему в вену прокапать. Поддержать немного. А надо ли? Мучается ведь.
— Аня, поставь ему капельницу. Надо все же поддержать его.
— А сердечные надо?
— Сейчас сделай. Пусть раздышится после наркоза.
Аня при деле.
Мы будем тянуть его.
Родственники придут к пяти часам. Он тогда совсем проснется. Совсем проснется.
А я домой.
Больница рядом с лесом. И я иду рядом с лесом. А в лес не захожу. Трава зеленая и там, где ее не топчут, густая. Навстречу дует ветер. Он не пригибает траву, а наклоняет. Все травинки, как стрелы, направлены на меня. Ветер прохладный, а солнце печет. Так и жарит в меня.
Нет, в лес я не пойду. Он, по-моему, все глотает. И меня глотнет. Ямка. Пенек. Кочка. Так. С пенька на кочку. Раз! Хм. А если бы ямка поглубже? Помню, одна больная с ушибленной ногой рассказывала, что на кладбище провалилась одной ногой в яму: «Я одной ногой в могилу попала». Ей тогда было семьдесят — сейчас семьдесят шесть. И ничего. А этому — сорок один! Яма, пенек, кочка. Раз!
Назавтра он лежал и тихо постанывал. Вокруг сидели родственники. Это очень тяжело, когда столько родственников вокруг, но что делать. Они смотрят на меня. Я не смотрю на них. Они смотрят с надеждой и совершенно безнадежно. Как только больные по родственникам своим ни о чем не догадываются никогда?! Почти никогда. Мы привыкли врать. А они не могут. Даже когда врут — все одно не могут. Родственники всегда помнят — близкий человек умирает. Они никуда от этого не в состоянии уйти. Заботы, работа, магазины, дети, и вдруг сразу опять нахлынет: больница, близкая смерть. Человек живет, а они все думают о смерти, и о похоронах, и о жизни без него, еще живого. А мы напялим тогу авгура — поди пробейся сквозь такую защиту.
— Ну, как дела, Спиридоныч?
— Больно еще.
— Палец порежешь — болит. А тут живот пополам разрезан. Целый желудок отрезан. Ничего, скоро легче будет.
— А пить мне можно?
— Что вы! Ведь там все сшито. Швы разойдутся.
(Шекспировскую деталь добавил для большей реальности.)
Так он ничего, если только не знать, что внутри делается. Может, еще выписаться успеет.
— Аня, как ночь провел?
— Да как обычно. Родственники ему только покоя не давали. Пользы от них никакой. Один вред ему и усталость, но ведь не прогонишь — умирает.
