— Не от наркоза же это. Восемьдесят пять лет! Под местной ей бы еще хуже было.
— Не знаю, не знаю. У меня-то есть основания думать, что местное обезболивание лучше. А у вас сейчас нет никаких оснований. Так что уж лучше молчите.
Тут он, конечно, прав. У него есть основания.
А у меня?
И у меня, по-моему, есть.
1964 г.
Ночью надо спать. Это не секрет.
А в воскресенье — отдыхать. И это не новость.
Но люди почему-то ездят куда-то по ночам. В выходной день едят, ходят по магазинам, развлекаются. А болеют? И днем и ночью. Никакого перерыва.
Сегодня полупустое отделение. Выходной день. Сейчас вечер. Почти ночь. Но люди болеют.
Нас трое дежурных хирургов. Я смотрю тяжелых больных в послеоперационном отделении.
Первый больной уже, так сказать, на выходе. Он перенес тяжелую операцию по поводу рака желудка. Полгода назад у него был инфаркт. Однако все идет хорошо. Мне лишь нужно в порядке поощрения пощупать пульс и сказать, что все хорошо.
Второй больной оперирован по поводу кишечной непроходимости. Он еще очень тяжелый. На мои вопросы почти не отвечает. Однако лицо стало чуть круглее.
Мы с сестрой промыли ему желудок. Хочу оставить зонд в желудке. Просит пить, а ему нельзя. Если зонд будет в желудке, вся жидкость выливается по нему обратно. «Святая ложь» называется.
— А поворачиваться можно?
— Даже нужно. Вы полный — может быть воспаление легких. Поворачиваться обязательно нужно. И откашливаться обязательно нужно. Прижмите рану руками и кашляйте резкими толчками. Вот так, так. Правильно. Это очень важно.
— Тут форточку открывали. От этого тоже может быть воспаление.
— Свежий воздух лечит воспаление легких. Профессор Кисель — был такой детский врач, — он воспаления легких у детей лечил сквозняками. И хорошо лечил.
Угол рта скептически двинулся. Но возражать не стал. Махнул рукой, наверно. Конечно, глупо его сейчас воспитывать и революционизировать, когда ему совсем не до этого. Но мы всегда воспитываем, когда нашим подопечным не до этого.
В следующем боксе лежит благообразный старик. Борода. Усы. Густые волосы. Все с сильной проседью. На лице постоянная улыбка. Это священник. Он поступил к нам с жестоким аппендицитом. Была тяжелая операция. Тяжелый послеоперационный период. Дед стоически переносил все манипуляции. Иногда только не улыбался. Сейчас почти все время улыбается. Всех приветствует улыбкой. Некоторых благословляет. А иногда улыбка слабая, относительная улыбка.
Показывал нянечкам в фильмоскоп диафильм о своем доме, о своей поездке на курорт. Приговаривает все время:
— А травушка здесь зеленая-зеленая. Просто радостно.
— А это что?
— А это в Пятигорске я с прихожанами своими.
— Они что, тамошние?
— Нет, то прихожанки мои. Отсюда. Поехали со мной. У кого что болит. У кого колено. У кого локоток. У кого сердечко покалывает.
(Никогда не думал, что в русском языке столько «о».)
А прихожанки целый день сидят в раздевалке у нас. К девяти утра они приходят. И до самого вечера. Не старые. Даже не пожилые. Крепкие женщины.
Дед лежит, ест.
Обращаюсь с обычным вопросом: как самочувствие?
— Сегодня впервые, слава богу, поднялся. Сел. Ноги спустил с кроватки. Они мягонькие. Головушка кружилась. Вот не думал, что оно в таком виде будет. А вообще благодарствую. Сейчас поел. Скоро и спать, благословясь.
Прибежала сестра:
— Срочно в приемный покой.
— Что там?
—Да привезли женщину. Доцент из какого-то института.
— Не медик? Не дай господь. (Ишь, велико влияние церкви.)
— Нет. То ли химик, то ли физик.
— Ну пойдем. Обход после закончу.
Коридор пустой, темно-черный. Сестры у столов белыми пятнами. В конце золотится свет из операционной.
Женщина. Сравнительно молодая. Пожалуй, красивая. Рядом папка, мыло, паста зубная и книга — письма Ван-Гога. В больницу?! Я бы взял лучше «Три Мушкетера». Впрочем, они из одной компании. Люди «неэвклидова бытия».
Немного бледна. На губах остатки краски. Значит, перед отъездом из дому не подкрашивалась. А по всему обличью должна бы. Больно, наверно. Лежит спокойно. Не стонет. Не морщится. Не показывает свою болезнь. В ответ на приветствие улыбается.
— К сожалению, вынуждена вас беспокоить ночью.
Шутит. Либо не болит... Одно из двух.
Дежурный врач коротко рассказывает, что и как. Дальше я сам.
— Сколько прошло от начала болей?
— Около полутора часов.
— Это внезапно началось или постепенно?
—Я возвращалась домой с концерта, из консерватории. Поднималась по лестнице, и вдруг совсем неожиданно резкая боль. У меня даже голова закружилась и пот выступил. По-видимому, от страха и неожиданности. (Нет, это не от страха. Кажется, так у нее и должно быть. Но проверим.) Я схватилась за перила. Отошло. В конце концов добралась до квартиры. Сразу же легла. Больно довольно здорово было.
— А дальше?
— А дальше стало несколько спокойнее. Но я уже успела вызвать врача. Может быть, уже и зря, но машина заработала. Врач вызвал «Скорую». И вот я здесь. Может быть, и напрасно, но не судите меня строго. Немного боли еще держатся. Но это сущие пустяки. Тем более завтра должен приехать муж из командировки. Почти полгода не был дома.
— Посмотрим. Может быть, можно и уехать домой.
Опять вопросы, вопросы, вопросы.
Смотрели, щупали, слушали.
Давление, кровь, моча.
— Нет. Домой мы вас не отпустим. Во всяком случае, добром не отпустим.
— О, как это неприятно! Мужа надо встретить. Один дома будет.
— Вы такая ревнивая?
(Бывает же, вдруг из тебя выскакивает порция юмора, от которого потом две недели стыдно. Идиот. Но слово не воробей.)
— Нет. Что вы, доктор. Я совсем не о том. Мужчине дома одному трудно. В голоде и грязи будет. Это — во-первых. А во-вторых, герцог Ларошфуко говорил, что ревнивую жену иметь даже приятно, постоянно слышишь разговоры о любимом предмете.
(И поделом мне. Три недели стыдно!)
— Все это шутки, но о доме не может быть и речи. Речь идет о срочной операции. Мы подозреваем у вас внематочную беременность.
— Да ну что вы, доктор! Этого не может быть.
— Все может быть. Ведь вся симптоматика говорит за это.
— Нет, это невозможно. Это теоретически невозможно.
— Собственно, проблема теоретической возможности меня небольно интересует. Я говорю лишь о симптоматике. Получается так.
— Я все понимаю, доктор. В ваших руках объективные данные. Вы говорите языком науки, а у меня лишь эмоциональные восклицания. Но тем не менее.
— Ну, хорошо, давайте еще раз посмотрим вас.
Кое-какие вопросы опять.
Но все это просто так. Диагноз ясен. Оперировать надо.
— Нет. Мы от вас не отступимся. Ни от вас, ни от диагноза. И все же, сколько я ни думаю, я не могу принять вашу точку зрения.
Опять шутит (?)
— Ну скажите сами... Что же нам делать? Ну все-таки получается внематочная беременность.
— Да, задали вы мне задачу. Я была почти уверена, что это невозможно. — Говорит в полураздумье, почти про себя.
(Странная постановка вопроса: почти уверена!)
— В конце концов, если поставить вопрос по-канцелярски, нас в данном случае не интересует происхождение вашей болезни. Нас интересует ваше согласие на операцию. У нас ведь все на добровольных началах. А оперировать вас надо.
(Почему я стал выяснять происхождение болезни? В этом случае оно не имеет никакого значения. Догматик! Как поп на исповеди. Надо оперировать, и все. А как это получилось? Интерес чисто академический, чтобы не сказать хуже.)
— Вы меня простите, доктор. Конечно, раз вы считаете, что оперировать необходимо, — все. Какие могут быть разговоры? Оперируйте. Простите еще раз. По-видимому, интеллигентности не хватило. Атавистическое желание скрыть оказалось сильнее. Отзвук монастырского воспитания моей бабушки.
Золотящаяся дверь операционной раскрылась, и ее увезли внутрь. Я только взгляну, что там окажется, и пойду обход доделывать. А они пусть без меня оперируют.
Иногда даже приятно смотреть на операцию со стороны. Инструменты как-то одушевляются и отделяются от рук. Смотришь на оперируемое место. Видишь его. Видишь инструменты. «Умные инструменты хирурга». А руки остаются вне поля зрения. За кадром. Инструменты сами ходят. И ходят точно. И режут и шьют точно. Интересно.
Вскрыли брюшную полость.
Ну что ж. Операцию, конечно, надо было делать — разрыв кисты яичника. А внематочной не было. И все-таки все правы.
1964 г.
Сегодня выходной день, и можно не торопиться. Но проснулся он как всегда — привычка. Как приятно заложить руки под затылок, вытянуться и смотреть, можно даже думать. И не вставать. И как только он это подумал — тут же встал. Он не пролежал и пяти минут. Привычка. Досадная привычка. А в доме все еще спали. Тоже привычка. Ему приходилось вставать раньше других. Так распоряжались ими их рабочие расписания. Им и прочими домашними.
