Нужно снова написать маман. Если она скажет ехать домой, мы поедем. Да, вот именно, слова матери должны быть основой решения. Из того, что она уже написала, я не почувствовала ее желания приютить нас дома, но узнала многое, что она думает насчет войны. Как Фабрис это воспримет? Его слова: «Это зависит от дороги, на которую выйдет шакал, и куда он повернет, зависит от противостоящих ему сил; ладно, то, что я говорю, ничего не значит для очень многих людей в Европе, теперь, когда все уже началось. Это уже началось, Соланж».
Мать посоветует мне, настало ли время уезжать. Что покажется ей правильным. Но что Амандина будет говорить, думать и чувствовать, когда я скажу ей, что мы должны оставить монастырь? Новый школьный год уже начался, и ей сейчас там легче. Худшее позади, Фабрис это сам сказал. Я колеблюсь, потому что боюсь. Особенно перспективы создания «семьи из двоих». Без помощи сестер как я смогу заботиться о ней? Именно поэтому я хочу перевезти ее в Авизе. К матери и бабушке, к Бланшетте и Хлое. Смогу ли я восстановить то, что было в монастыре? Общую заботу. Другое женское общество, любящее Амандину, балующее ее. Фабрис доверяет мне. Я искала его совета, а он выдал мне все это. Теперь я должна доверять только себе. Однако, хороший или плохой, но это единственный дом, который она когда-либо знала. И я помню ее жесткий ответ, а ведь она была моложе, когда я подняла вопрос о нашей поездке в Авизе. Что бы она решила теперь? Что самое лучшее для тебя, Амандина? Боже, помоги мне поскорее!
Часть 2
Май-июнь 1940
Краков, Париж
Краков пал через пять дней. Скорее даже не пал, а преклонил колени, как полная достоинства пожилая средневековая дама. Это случилось 6 сентября 1939 года. Спустя пять сводящих с ума дней после того, как почти два миллиона немецких войск вторглись в границы Польши с севера и с запада на танках, самолетах, грузовиках и пешком с целью стереть с лица земли польскую армию и, более того — польскую душу. Такое происходило не впервые. История знала разделы и перекраивание границ, в которых участвовали страны, соседствующие с Польшей, с помощью силы, обмана пытаясь задушить сам польский дух, называя ее Пруссией, Германией, Россией или Австрией. Вторжение, губернаторство, полицейское управление, преследование, марионеточные правительства, изменение границ, изменение названия — тем не менее Польша всегда оставалась Польшей. Не мощью своей и не отчаянным порывом солдат: польская армия, слабо организованная и плохо вооруженная, вселяла ужас в 1939 году — единственная армия во всей Европе, которая боролась с первого до последнего дня этой войны. Не силой оружия, но силой духа. Преданность Польше расцвела не под давлением отвратительного мясника, а в силу приверженности идеи сохранения польской нации. Именно непреклонный польский дух терзал солдат фюрера.
В отличие от Варшавы, в отличие от Львова, в отличие от городов и деревень вдоль пути безжалостного блицкрига, кровь, кости и камни Кракова пострадали незначительно. Почти не пострадали. Никакой огонь, никакое опустошение, никакая резня не коснулись при вторжении города, который немцы считали своим. Unser Krakau. Наш Краков. Графиня Чарторыйска осталась в городе.
Ей исполнилось сорок три года, и, возможно, она стала еще красивей, чем была в тот день в Монпелье в 1931 году, когда привезла пятимесячного ребенка своей дочери — отправила безвозвратно — в женский монастырь Сент-Илер. Жизнь графини устроилась так, как она для себя и желала. Привилегии, обязанности, походка, ритм, манера говорить, укладка волос, соболиные жакеты и брюки от Шанель. Платье от Скьяпарелли и желтые бриллианты. Театр, опера, столик у окна в кафе каждое утро в одиннадцать, пирожное с малиной и обмен мимолетными взглядами с серебрянобородым виолончелистом из Краковской филармонии. Приезд в родовые имения для охоты и партии в шары, пикники в предгорьях Карпат, с выездом караванов слуг, груженных столовым серебром и полотняными скатертями, ожидающих прибытия одетых в шотландский кашемир гостей в роскошных автомобилях. Месяц в Париже, несколько недель в Бадене, давнишняя любовная интрижка с захудалым славянским князем. Жизнь графини Чарторыйской — и любой другой женщины ее положения — текла полноводной рекой, как принято было в аристократических кругах с шестнадцатого столетия.
И будучи великой эгоисткой, графиня искренне верила, что действует, думает и живет она во имя счастья других. Прежде всего Анжелика. Ее Анжелика. А также Януш. Князь Януш Рудский, с которым двумя годами ранее Анжелика стояла перед алтарем в капелле Сигизмунда в Вавельском соборе — слава невесте в льдисто-голубом атласе, с пятиметровым шлейфом, с которым едва управлялись восемь мальчиков-пажей в белых бархатных панталонах и узорчатых камзолах, — чтобы взять князя в законные мужья. Сидя, поскольку графиня в данный момент находилась во втором ряду слева в Марьянской церкви, ее коричневые с белым туфельки с открытыми носами — безукоризненный темно-красный педикюр — опирались на скамеечку для коленопреклонений, подол светло-коричневого шелкового платья заканчивался выше голых, незагорелых, совершенных тугих коленей, она вспоминала свой триумф.
По правде сказать, Януш уж чересчур усердно ухаживал за Анжеликой. Дело не в моей ловкости, а в красоте Анжелики. В коже цвета слоновой кости, как у ее отца. Но глаза, черные, как венгерский виноград, признаюсь, мои. И волосы, распущенные в тот день, когда Януш увидел ее впервые, не так ли? Они летели позади нее, когда она проскакала мимо него на охоте. Длинный розовый жакет, застегнутый до подбородка. Он прибыл поздно, Януш, слишком поздно, чтобы выехать в первый день со всеми, я помню, как он шагал и шагал, длинный, худой, из комнаты в комнату, отбрасывая с лица светлые пряди, и ждал их возвращения. Ее возвращения. Глупый ребенок, она считала его старым в его тридцать один год, танцевала всю долгую неделю только с двумя братьями Рольницкими, уговорившись с ними, но Януш был терпелив. Это была мазурка в последний вечер. Бесшабашный и ловкий танцор, как и она, его руки на ее талии, он задорно кружил ее, подбородок высоко, пряди волос падают на лоб, щелкают каблуки, пока прищуренные глаза Анжелики не засияли навстречу ему, поощряя. Все видели это. Януш улыбнулся в ответ, и дело было сделано. Они держались обособленно после этого не больше дня или двух? Не могу вспомнить.
Я боялась, что она поведает ему свою историю, и заклинала молчать. Мы сделали все возможное, Анжелика и я, для сохранения тайны. Были времена, когда я начинала думать, что она забыла, так редко, так очень редко обращалась она мыслями к ребенку. Как я боялась, что в один прекрасный день она захочет посетить могилу в Швейцарии, как я готовила аргументы, почему такая поездка будет… Но она никогда не спрашивала. Когда она услышала, что Друцкой женился, она замкнулась на несколько дней. Спросите меня, действительно ли я уверена, что никто не рассказал ему о ребенке? Бесспорно, ответила бы я. Прошло много времени с тех пор, когда она говорила о нем, о ребенке. Как если бы оба были частью одного и того же дурного сна, который она постаралась забыть. Но я-то знаю, что они реальны. Я знаю, что ребенок был, и я помню об этом каждый день и каждую ночь в течение всех этих девяти лет. Я стала опытным борцом с душевными страданиями дочери. Я думаю только об Анжелике, княгине Анжелике, ее жизнь была бы разрушена, если бы в ней присутствовал этот ребенок. Кто пожелал бы ее? Конечно, не Януш.
Здесь графиня всегда останавливалась. Один и тот же вопрос. Тот же самый ответ. Снова и снова ей приходилось напоминать себе, что все было сделано только ради счастья Анжелики. Если она еще раз обдумает свои действия, то, возможно, ложь изменит цвет, станет правдой. Жаль, что так не бывает. В глубине души она давала себе отчет, что не благополучие дочери подвигло ее бросить ребенка, но жажда отмщения. Ее месть была направлена против Антония, против того единственного шага, который продемонстрировал, что маленькая баронесса стала ему дороже жизни. Не мог же кто-нибудь рассчитывать, что она, Валенская, признает ребенка, в котором течет кровь шлюхи Антония?
Любой другой мужчина или ребенок, Анжелика, и я переступила бы через себя, но только не Друцкой. Да, поступки мои не оправдаешь интересами дочери, я слишком горда. Мой грех. И единственное спасение в том, что, независимо от того, права я или нет, себе-то я не лгу.
Скидывая на ходу белый шарф и укладывая его в сумочку, свисающую с запястья, графиня вышла через южный придел Марьянски в необычно душное для конца мая утро.
На девятый месяц оккупации Краков не кажется хоть в чем-то изменившимся, его удивительная архитектура не пострадала, жизнь на тихих улочках течет по обычному распорядку. Люди работают, ходят к мессе, ставят свечи, молятся, делают покупки, обедают, спят, сохраняют в душах своих свое наследие, свои идеалы, обещания союзников о помощи. Разве Франция предала бы их? Или Англия? Надо потерпеть. Короткая война. Можно тешить себя иллюзией, что центр города превратился в гигантскую съемочную площадку, по которой шествуют сотни роскошно выглядящих в униформе, обутых в сапоги мальчиков и мужчин. Да, ничто не изменилось, только вдруг царапнут глаз одна или две незначительные черточки, неприятно искажающие общую картину. Желательно игнорировать опрятные, сделанные вручную объявления «Nur fur Deutsche» — «Только для немцев», — выставленные в окнах лучших ресторанов и магазинов, затыкать уши при упоминании пыточных застенков на Монтелупи-стрит, поспешно уходить — вжав голову в плечи — во время lapanki, облав, которые обутые в сапоги мальчики практикуют тут и там время от времени. И сухой, пистолетный треск на другой стороне улицы, а вы сидите в кафе, глаза устремлены в туманную даль, и неторопливо цедите сливовицу из крошечной рюмочки. О, еще один совет. Держитесь подальше от Подгурже, от гетто, куда согнали евреев. Все неприятности, связанные с оккупацией, сконцентрировались там. Убийства, голод, быстрые очереди из автомата через порог с балкона напротив, просто чтобы разорвать скуку тихого весеннего вечера, — мальчики в сапогах состязаются друг с другом в выполнении служебного долга, давно переступив границы человечности. То место, где евреи. Да, во что бы то ни стало держитесь подальше от Подгурже.
