Однажды вечером, когда Валенская играла, полковник вошел в салон, неся в руках ее тяжелую белую шелковую шаль. Он остановился за ее спиной и нежно окутал плечи графини. Его руки задержались, нервно вздрагивая. Она замедлила темп, но не остановилась. Он начал говорить, она продолжала играть.
— Может, мы куда-нибудь сходим? Мне хотелось бы пригласить вас в одно очаровательное заведение, где я бываю время от времени.
— Вы хорошо знаете, что я редко выбираюсь из дома по вечерам и никогда в компании офицера оккупационных войск. Тем более в бар.
— Сегодня вечером вас приглашает не представитель Вермахта, а человек, который пытается ухаживать за вами, Валенская. — Он впервые опустил ее титул. — И что заставило вас думать, что я поведу красивую женщину в низкопробный бар?
— А куда еще? Недочеловекам разрешается посещение только заведений второго сорта.
— Позвольте доказать вам, что из каждого правила есть исключения.
У полковника были две причины для подобного демарша. Кроме естественного желания завязать с графиней более близкие отношения и снизить накал противостояния между завоевателем и побежденной стороной, он преследовал еще одну цель: многие члены оккупационного корпуса начали посылать за своими семьями. Генерал-губернатор Кракова, Ганс Франк, несколькими днями ранее публично объявил: «Мир прекратит свое существование прежде, чем нацисты оставят Краков», — тем самым поощряя порыв солдат соединиться с их семьями, которые ждали на родине. Полковник вовсе не был одним из тех, кто бросился писать жене. Она сама отправила ему телеграмму. «Ich freue mich Sie wiederzusehen. Я жду нашей встречи», — было написано в ней. Назрела необходимость ответа.
Эмоционально чуждые друг другу большую часть времени их брака, полковник и его жена в совершенстве владели мастерством фарса, умея хладнокровно создавать картину любви и семейного благополучия ради детей. Но когда дети выросли и разлетелись из отчего дома, муза войны призвала полковника и стала, как он думал, его единственной госпожой. Вермахт сотворил богиню. Война была ею. Так было, пока он не встретил женщину с оленьими черными глазами, легкой походкой пересекающую рыночную площадь Кракова. «Действительно ли я люблю графиню? Не знаю, никогда не испытывал ничего подобного, к сожалению, нет опыта. До сих пор».
Этим вечером он хотел сообщить графине о нависшей угрозе прибытия семей некоторых членов их маленького мужского сообщества, а еще наблюдать за выражением ее глаз, когда он скажет, что, возможно, и его жена присоединится к ним. Новые правила игры. Но как распознать, о чем она думает? Все эти месяцы он учился понимать выражение ее глаз, а не прислушиваться к тому, о чем она говорит.
Графиня говорила. Что-то о патриотизме.
— Меня нельзя назвать пылкой патриоткой, полковник, и я легко признаю, что не сильно переживала, больше беспокоясь о состоянии мраморных полов или прически, избегая ужасной правды об оккупации моей страны. Но я недочеловек, полковник, я — полька. Вы пачкаете себя, «ухаживая», как вы выразились, за одной из нас? Что заставляет вас думать, полковник, что вы мне желанны? Что я знаю о вас? Чем вы занимаетесь, когда уезжаете утром, что вы совершили или еще совершите во имя вашего кровожадного маленького божка? У чести есть оборотная сторона — верность. Это не присяга, но вы поклялись, полковник. Другими словами, разве вы не должны следовать выбранному пути? Какой бы он ни был. Я прошу вас не принимать мое гостеприимство за что-то большее. Я даю кров вам и вашим сотрудникам, ожидая со всей вежливостью, на какую способна, когда вы покинете мой дом и мой город.
Графиня резким движением сбросила шаль, в которую полковник так нежно кутал ее плечи несколько минут назад. Он подхватил тяжелую ткань и вернул на место. Придерживая шелк на плечах женщины, проговорил спокойно:
— Мадам, вы цитируете присягу SS, я не присягал. Немецкая раса, как все другие, разнообразна в своем воспитании и убеждениях. Я давно бы застрелился прежде, чем меня принудили бы к действиям определенного характера. Но вы давно это поняли, Валенская. И кое-что еще…
— Что, полковник?
— Вознаграждение или отмщение? Пожалуй, это то, чего я ждал.
Это произошло в конце июня 1940 года — 22 июня, чтобы быть точными — приблизительно через неделю после столкновения между графиней и полковником. Они сохраняли вооруженный нейтралитет. Общались за столом, играли на фортепьяно друг для друга после обеда, но никаких бесед тет-а-тет. Полковник, однако, действительно предупредил Валенскую, что некоторые из его помощников перевезут своих жен и маленьких детей в Краков и, пока другие квартиры не будут найдены, семьи обоснуются в ее дворце. Как всегда, она была ангелом добра, расконсервировала семейные реликвии, отыскала в забытых чуланах детские кроватки или другую мебель, а также полотняные простыни, надежно помещенные в кедровые сундуки. Полковник так и не упомянул собственную жену. В этом не было необходимости. Его молчание она расценила верно. Она заботилась о нем. Пока этого было достаточно. Пока…
Рано утром Би-би-си объявила о полной капитуляции Франции немецким захватчикам. Улица за улицей, дом за домом, новости распространялись по Кракову.
Захлопывались ставни, двери запирались длинными средневековыми ключами, семьи собирались на кухнях, как во время траура, чтобы поддержать близких в горе. Франция не поможет. Растаяла еще одна надежда. Шестьдесят жителей Кракова покушались на жизнь самоубийством в этот вечер. Говорили, что число несчастных было намного больше.
Полковник известил Валенскую, что он и его сотрудники не появятся «дома» в обеденное время, поэтому большую часть времени она провела в своих комнатах, слушая Би-би-си и ожидая возвращения постояльцев, чтобы они помогли разобраться, к каким последствиям приведет капитуляция Франции.
Было уже больше десяти часов вечера, когда она услышала, что полковник вернулся. Графиня отложила книгу и вышла в холл, чтобы встретить его. Ни слова. Он снял шляпу, притянул ее к себе, прижался сухими, мягкими губами к ее виску. За время, прошедшее между утром и вечером, исчезло все, что разделяло их. Немец, поляк, война, долг — осталось лишь прикосновение губ, его запах на ее коже, хрупкое тело рыдающей женщины в его объятиях.
Она отослала его принять ванну и переодеться к заказанному позднему ужину, а сама накинула шаль и вышла в ночь. Короткая прогулка, глоток воздуха — ведь так много надо сказать.
Она шла по узкой глухой улице на задворках дворца Чарторыйских по направлению к рынку и видела сотни нацистских флагов, вывешенных в честь грандиозного поражения Франции — странный, кроваво-красный лес в лунном свете. И звон колоколов. У каждой церкви в Кракове есть свой голос. По городу, казалось, плыл похоронный звон. На улице не было ни одного местного жителя, все спрятались подальше от флагов, колоколов, горькой правды. Стоя на краю площади, обняв один из флагштоков, Валенская наблюдала за мальчиками в сапогах, кричащими, поющими, сворачивающими зеленые стеклянные шеи бутылкам французского шампанского.
Франция вне игры, я вынуждена любоваться на театрализованное представление ее похорон. Между тем там Анжелика. И где-то там малышка? Действительно ли она жива? Где она? Что случится с нею теперь? Сколько это длилось? Десять месяцев? Их оказалось достаточно, чтобы поставить франков на колени? Нытье. Хайль Гитлер.
Французы массово побегут бог знает куда. Женский монастырь будет реквизирован? Куда они пойдут? Я свяжусь с Монпелье, я поеду в Монпелье, надо лично убедиться, да, Дитмар может мне помочь. Я должна рассказать ему, я расскажу сегодня вечером. Нет, о чем я думаю? Подвергать опасности тщательно выстроенную семейную жизнь Анжелики? Я должна помнить, кто она, кем она, возможно, стала бы, если бы я не защитила ее. Ах, какая я благородная мать. Настолько же благородная, насколько эгоистичная. О чем это я думала тем утром, на службе в костеле? К каким выводам пришла? Мои грехи вытекают не из материнской преданности, а из гордости. По крайней мере себе я все еще в состоянии сказать правду.
Валенская стояла у флагштока, обняв его одной рукой и откинув назад голову. Она пыталась представить себе девочку, которой исполнилось девять лет меньше чем два месяца назад. Ее отвлек шум. Кажется, фейерверк. О, эти мальчики все продумали. Второй взрыв, третий. Пение оборвалось, потом тишина, уже совсем другие крики, и единственный голос над площадью. Что он говорит? Да здравствует Польша. Немцы покидали площадь; она тоже побежала бы, но ноги как будто налиты свинцом. Она чувствовала слабость. Мне не хватает воздуха, слишком много людей, слишком жарко, шок от новостей, да, необходимо вернуться домой и ждать Дитмара в саду. Он уже должен спуститься, конечно, он ждет меня. Она соскользнула вдоль флагштока, все еще цепляясь за него и пытаясь освободить другую руку от шали. Что это такое теплое, влажное, это из меня? Из моей головы? Где он только что поцеловал меня? Графиня засмеялась, легко и тихо. Ах, вот как это происходит? Она подумала об Антонии. Она подумала о ребенке. Она упала. Мужчины, жившие в ее доме, бежали к ней. Подняли на руки, другие расчищали дорогу, и понесли к черному ходу дворца.
