Нет-нет, разумеется, женился на Варе он не из-за Мальцевой. Из-за Мальцевой он бы женился на Мальцевой. Но Мальцева отжигала такие гастроли, что ни одно мужское эго не выдержало бы, будь оно хоть из титана.
Было бы очень неплохо, если бы Мальцева улетела куда-нибудь на Луну. Или в другую звёздную систему. А лучше всего — чтобы всё время была рядом, неотлучно. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Ежесекундно. Потому что когда Панин её иногда видел — ему становилось тошно. Так тошно, что хотелось немедленно на неё накинуться и поколотить. Или полюбить. Или и то и другое сразу. Она была ослепительно хороша, эта дрянь Мальцева, но дело даже не в этом. Мало ли красивых женщин? Мало ли желанных женщин? А по молодости лет — так и вовсе через одну. Но Мальцева даже среди красивых и желанных выделялась невероятно. Во всяком случае, для него. И не только для него, судя по количеству её скоротечных романов со всеми подряд.
Он Таньку Мальцеву даже на свадьбу пригласил. Мальчишество!.. Варя была так счастлива, что ничего и никого не замечала. А Панин прекрасно помнил, что Мальцева пришла с одним, куда-то в ночь выходила с другим, а уехала и вовсе с третьим. Вовсе даже не студентом. Кому-то позвонила по телефону из кабинета администратора — да, эту гадину и туда пустили, она и там пококетничала! — приехала «крутая тачка», и Мальцева куда-то сдунула. В первую брачную ночь Панин побил все мыслимые и немыслимые рекорды. И вовсе не по плаванию. И плевать ему было на стонущую вовсе не от наслаждения, на измученную болью, на обессиленную от недоумения Варю. Он был не с Варей.
Варя, впрочем, была счастлива. Потому что она, Варя, была с ним. И она была — Варвара Панина! Отныне и вовеки веков, аминь! Хотя это и жутко неприятно, эта первая брачная ночь. Особенно если ты девственница. Это просто зверство какое-то, а не первая брачная ночь. Но раз он так её любит, что всю ночь этим с ней занимается, даже не обращая внимания, как ей тяжело, — она, Варя, счастлива. Варвара Панина так и не полюбила заниматься «этим», но она всегда была счастлива. Потому что она была рядом с ним. Потому что она была Панина. Иногда её тихое, милое, скромное, симпатичное счастье приводило Семёна в ярость — и он срывался из дому. Точнее — из их «семейной» комнаты в общаге. Иногда — в соседнюю, вовсе не семейную, комнату. А иногда и неизвестно куда. А когда приходил — из соседней ли комнаты или неизвестно откуда, — Варя ещё и просила у него прощения. Чай заваривала крепкий. Ни о чём не спрашивала. Ни за что не ругала. Прощения просила! Это обезоруживало. Это он, Панин, должен был любить Мальцеву так, как любит его Варя. И тогда он был бы счастлив. Сука характер! Сука, гадкая гадина — этот мужской характер. Да кому он сдался? Кому он счастье принёс, этот так называемый «мужской характер»? Мужской характер — это любить безусловно! Так, как его любит Варя. Варвара — мужик! А он, Панин, — баба. А Танька Мальцева — женщина… блядь такая!
После зимней сессии четвёртого курса Панин поехал в Карпаты. По профсоюзной путёвке. Варя не поехала — она была беременна. Первый раз беременна. Зато поехала Мальцева. Нет, не с Паниным. И не специально. Просто тоже поехала — и всё. Почему бы молодой, незамужней и небеременной студентке не поехать в Карпаты? Тем более что Танька Мальцева, в отличие от Вари Паниной, вполне прилично катается на лыжах. Так что никаких интриг ни с чьей стороны. Просто случайность. Встретились в вагоне. В плацкартном. Встретились — и привет! Взрыв сверхновой! Панин бегал к бригадиру поезда и валялся в ногах, выбивая СВ. Выбил. Благо СВ в те времена был такой «бронью», что частенько оставался почти пустым. «Только если проверка!..» — сказал бригадир. И была проверка. И они с Танькой мёрзли в тамбуре, весёлые и счастливые, и даже строгая «проверка», проходя мимо них, сперва сказала: «Почему не на своих местах, молодые люди?!» — а потом улыбнулась. Потому что Панин буркнул: «Курим!..», а Танька ответила строгой «проверке»: «Потому что я идиотка. А из-за одной идиотки иногда целая куча людей может оказаться не на своих местах!» Ночь в поезде была самой счастливой ночью Панина. Зимние каникулы в Карпатах были самыми счастливыми ночами его жизни. И днями. Он был счастлив ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно!..
А потом всё закончилось. Они вернулись в Москву — и всё закончилось. Танька с ним даже не попрощалась. Она выпала из поезда прямо в объятия какого-то мужика. Кажется, того самого, что увёз её на «крутой тачке» с их с Варей свадьбы… Чёрт! С его свадьбы, будь она проклята! Этот чуждый посторонний мужик взял у неё, его Таньки, сумку и нежно поцеловал её, как свою собственную Таньку. Мальцева крикнула всем общее: «Пока!», никак не выделив Панина из толпы — ни взглядом, ни жестом, ни отдельным каким-то словом… Ничем!.. И понеслась по перрону под ручку с мужиком. Точнее, он размашисто шёл, твёрдо так, уверенно, гад. А Танька, его — Панина — Танька, носилась вокруг мужика вприпрыжку, то снова хватая под руку, то отпуская и вертясь юлой. Целовала мужика, висла у него на шее. Нежничала искренне, радостно, не напоказ. Нежничала, потому что была счастлива скакать собачкой вокруг этого мужика, целовать его, миловаться с ним. Так же, как нежничала она с Паниным все их преступные Карпаты. Когда же она была настоящая Танька? Неужели с обоими? Так не бывает!
Панин выжидал её после окончания занятий, узнавая в деканате расписание. Панин искал встречи с ней. Панин звонил общим знакомым, выясняя, где сейчас живёт Мальцева, потому что у себя дома она нынче не жила.
И, наконец, выследил.
— Привет! — беззаботно сказала она. Так естественно и радостно, как говорят бывшим соседям по парте, а вовсе не любимому человеку. Бесконечно любимому, как он уже предположил по тому безумному зимнему заснеженному горному счастью.
— Привет? И это всё? — опешил он.
Он опять повёл себя не так, идиот. Ну почему он не ответил просто: «Привет!»? Кому было нужно это укоризненное: «И это всё?» Почему он просто не забрал у неё сумку, как тот мужик? Властно, но ласково. Почему не взял её под руку? Как свою собственность, как свою любимую собственность, как взял её под руку тот мужик? Она бы шла с ним, с Паниным, а вовсе не с каким-то посторонним мужиком, и он бы отпускал её руку, когда она хочет. И снова бы давал ей свою руку, когда ей вновь эта рука потребуется. Это выглядело тогда так гармонично — его Танька и тот посторонний чуждый мужик, что Панин корчился от боли, страдая бессонницей, а его беременная Варя заваривала ему чай.
— Рада тебя видеть, Сёма! — добавила Мальцева, всё так же равнодушно сияя своим вечным равнодушным сиянием светила, которому абсолютно всё равно, что, лучась, оно кого-то греет, а кого-то обжигает чуть не до смерти. Что от света этого равнодушного светила зависит чья-то жизнь. Светилу плевать. Мальцевой, сводящей его с ума своим безупречно-равнодушным сиянием, было на Панина глубоко плевать. Так ему, по крайней мере, казалось. Он даже был в этом уверен. Стал уверен после того, как она беззаботно сказала ему: «Привет!» А ещё у Панина… встал. Каждый раз, когда он думал о Мальцевой — а он всё время о ней думал… Каждый раз, когда он вспоминал Мальцеву — а он её всё время вспоминал… Это было мучительно. Какие тут могут быть разговоры.
— Не очень-то ты стремишься меня видеть! — буркнул он.
— Хочешь кофе? — улыбнулась она.
Они пошли в кафе.
— Таня, я люблю тебя!
— Я тебя тоже люблю, — она была так же равнодушна.
— Ты всех любишь! — Он опять скатился в идиотские обиды трёхлетнего малыша.
— Далеко не всех! — рассмеялась она. — Только очень некоторых.
— Таких, как тот мужик?
— Таких, как тот мужик, — согласилась с ним его Танька Мальцева.
Она вовсе не хотела его злить. Ни сейчас, ни тогда, когда целовалась с кем-то на балконе. Это просто было её естественным состоянием. Она и правда не понимала, в чём виновата. А ещё она не понимала, в чём он-то, Семён Панин, может её, Татьяну Мальцеву, обвинять. Ни тогда не понимала, ни — тем более! — сейчас. Такой у Мальцевой был дефект, если угодно. Она и правда совершенно искренне не понимала, почему мужчины такие странные. Вот взять, к примеру, цветы. Роза не нервничает, если тебе нравятся ещё и маргаритки. И не уколет тебя специально шипом. Маргариткам плевать, что ты без ума ещё и от хризантем, и они, маргаритки, не будут гневно посыпать тебя пыльцой за твоё хризантемное безумие. Цветы, возможно, и борются за место под солнцем. Но само солнце они любят, не ревнуя его друг к другу. Не до ревностей, быть бы фотосинтезу.
Панин ненавидел себя за дальнейший диалог. За то, что он наговорил. И за то, что он сделал. Ненавидел все годы.
— Ты что, просто спала со мной в Карпатах? Это ничего не значило?
— Я спала с тобой не просто, а с удовольствием. Значило, Сёма. Это очень много для меня значило.
