Ознакомительная версия.
16 января 1991 года в 19 часов 14 минут сердце Америки стало биться в ритме падающих на Багдад снарядов. Срок ультиматума истек прошлой ночью около полуночи, и Соединенные Штаты при поддержке западных союзников для освобождения Кувейта вступили в войну с Ираком. Два дня спустя закрылась компания «Истерн Эйрлайнз», она больше не возила пассажиров ни в Майами, ни куда еще. Через сто часов после начала наземных боевых действий союзные войска прекратили огонь. В сражении погибли сто сорок один американский солдат, восемнадцать британских, десять египетских, восемь из Эмиратов и два француза. Под бомбежками погибло сто тысяч военных и гражданских жителей Ирака. В конце апреля Лиза вырезала из «Нью-Йорк тайме» статью, которую выучила наизусть и вклеила в большой альбом. В заметке сообщалось, что сильный ураган обрушился на Бангладеш, унеся жизни двадцати пяти тысяч человек. В конце весны Лизу доставила домой машина муниципальной полиции. Ее задержали, когда она рисовала флаг на стволе дерева позади вокзала. Филипп сделал все возможное, чтобы делу не дали ход, доказав полицейским со справочником в руках, что речь шла о цветах гондурасского флага, а не иракского. На выходные Лизу заперли в комнате, и Мэри на месяц конфисковала у нее набор для рисования. 1991 год кичился своими зарождающимися демократическими надеждами: 17 июня в ЮАР отменили законы апартеида, а избрание Бориса Ельцина президентом Российской Федерации возвестило о конце СССР. В ноябре того же года семьсот югославских танков окружили Вуковар, Осиек и Винковци. Это и было начало новой войны, той самой, которой предстояло потрясти сердце старой Европы.
* * *
1992-й начался морозной зимой. Через несколько недель Лизе исполнится тринадцать. С вершины холмов Монтклера виднелся Нью-Йорк, укутанный в серо-белую мантию. Филипп погасил в кабинете свет и прошел в спальню. Улегшись рядом со спящей женой, он застенчиво провел рукой по ее спине, прежде чем отвернуться.
— Я скучаю по твоему взгляду, — проговорила она в темноте. Помолчав, она продолжила свои откровения зимней ночи: — Я ведь вижу, как загораются твои глаза, когда ты смотришь на Лизу. Если бы я только могла получить хотя бы частичку этого света. Со смертью Сьюзен твой взгляд на меня потух, внутри тебя как будто что-то умерло, и я не могу тебя оживить.
— Ты не права. Я стараюсь как могу, это не всегда легко, да и я далек от совершенства.
— Я не могу тебе помочь, Филипп, потому что дверь заперта. Неужели прошлое для тебя настолько важней, чем настоящее и будущее? Я понимаю, так легко поддаться ностальгии — эта сладостная боль созерцания, приятная неспешная смерть, но ведь все-таки это смерть, Филипп. В начале нашего знакомства ты рассказывал мне о своих мечтах, желаниях, и я подумала, что ты приглашаешь меня разделить их с тобой. Я пришла, а ты остался пленником своих грез. А теперь у меня появляется ощущение, что меня саму же и выбросили из моей же собственной жизни. Я тебя ни у кого не отнимала, Филипп, ты был один, когда мы познакомились, помнишь?
— Зачем ты все это говоришь?
— Потому что ты отдаляешься, и не я тому виной.
— Почему ты не хочешь сблизиться с Лизой?
— Потому что в этом должны участвовать обе стороны, а она тоже к этому не стремится. Это тебе было легко, место-то отца изначально пустовало.
— Но в ее сердце хватит места для всех!
— И это ты мне говоришь? Ты, который, несмотря на всю мою любовь, не смог для меня отыскать места в своем?
— Неужели я так сильно тебя расстроил?
— Гораздо хуже, Филипп. Нет худшего одиночества, чем одиночество вдвоем. Я хотела уйти, хотя очень тебя люблю. Это ведь абсурд и надругательство над здравым смыслом! Но именно потому, что я тебя люблю, я все еще здесь. А ты по-прежнему в упор меня не видишь, ты видишь только себя, свою боль, свои сомнения и утраты. И, хотя общение с тобой уже давно не доставляет мне удовольствия, я все равно тебя люблю.
— Ты хотела меня бросить?
— Я думаю об этом каждое утро, когда просыпаюсь, глядя, как ты молча глотаешь свой кофе, как ты тщательно заворачиваешься в свое одиночество, выходя из бесконечно долгого душа, где ты водой смывал запах моей кожи, и я знаю, насколько ты далек от нас, когда ты прячешься под своим душем, когда бросаешься к зазвонившему телефону, с радостью хватаясь за любой предлог и выискивая любую лазейку, чтоб еще больше отдалиться. А я остаюсь одна, со всеми своими океанами счастья, по которым мечтала плыть с тобой.
— Я просто немного растерян, — пожаловался он.
— Ты ничему не хочешь учиться, Филипп. Я вижу, ты думаешь о старости, приглядываешься к морщинкам, которые появляются у тебя на лице. А я вот с первого же дня поняла, что и стариком буду тебя любить. Именно так я осознала, что хочу жить с тобой, потому что мысль о старости рядом с тобой делает меня счастливой. Я впервые в жизни не испугалась вечности. И времени тоже. Потому что, когда ты входил в меня, я чувствовала твою силу и твою слабость, и мне нравился их нежный союз. Но я не могу одна придумывать нашу жизнь, никто этого не может. Жизнь не придумывают, любовь моя, нужно лишь иметь мужество жить. Я уеду на несколько дней. Иначе я совсем себя потеряю.
Филипп поцеловал Мэри руки.
— Вместе с ней умерло мое детство, и мне никак не удается выйти из траура.
— Сьюзен только предлог, да и детство тоже. Ты можешь навечно погрузиться в свои воспоминания, это каждый может. Люди мечтают об идеале, ждут его, ищут, стремятся к нему, а потом однажды, когда вдруг счастье появляется на их пути, выясняется, что им страшно его отведать, они боятся, что окажутся не на высоте своей мечты, боятся сделать ее реальностью и принять на себя ответственность. Легче всего отказаться быть взрослым, позабыть свои ошибки и все свалить на судьбу, замаскировав собственную лень. Если бы ты знал, как я вдруг устала. Мне хватило мужества, Филипп, любить тебя и твою жизнь, такую непростую, как ты говорил вначале. Непростую в чем? Из-за твоих мучений и несовершенств? Потому что ты счел, что у тебя монополия на них?
— Ты устала от меня?
— Все это время я только и делала, что слушала тебя, а ты слушал только самого себя, но мысль сделать тебя счастливым переполняла меня радостью, и я плевать хотела на трудности повседневной жизни. Я не побоялась ни твоей зубной щетки в моем стакане, ни твоего храпа по ночам, ни твоего мятого по утрам лица. Мои мечты делали меня выше этого. Мне тоже пришлось многому поучиться: бороться с приступами одиночества и головокружения. Только замечал ли ты это? Я соглашалась с тобой даже в том, что твой мир начинает порой вертеться в противоположную сторону, но, хочешь ты этого или нет, земля всегда крутится в одну и ту же сторону и несет тебя на себе, и ты вертишься вместе с ней.
— Да что такое произошло? С чего ты вдруг мне все это говоришь?
— Ровным счетом ни с чего. Только каждую ночь ты отодвигаешься от меня чуть дальше. Просыпаясь по утрам, я вижу твой затылок, а не сонное лицо, как когда-то раньше. Твои руки так лениво, так равнодушно скользят по моей коже. И как же я ненавижу, господи, твое неизменное «спасибо», которое ты произносишь, когда я целую тебя в шею! Почему ты сегодня не поработал еще часок-другой? Мне так хотелось снова справиться с собой и ничего тебе не говорить!
— Но ведь ты пытаешься мне сказать, что больше меня не любишь!
Мэри встала и, выходя из комнаты, поглядела на него. Он видел, как ее силуэт растворился во мраке коридора, выждал несколько минут и пошел следом. Мэри сидела на верхней ступеньке, уставившись на входную дверь. Опустившись позади нее на колени, он неловко ее обнял.
— Я пыталась сказать тебе обратное, прямо противоположное, — промолвила она. Затем встала, спустилась по ступенькам, прошла в гостиную и закрыла за собой дверь.
Трудное оно, утро после ночи сказанных наконец-таки слов, о которых давно догадывались, но не желали слышать. Кутаясь в кожаное пальто, Мэри на пороге дома боролась с пронизывающим утренним холодом. С лестницы донеслись голоса детей, и она крикнула, что будет ждать их в машине и пусть поторопятся, не то они опять опоздают. Филипп, подойдя, погладил ее по голове.
— Может, я не выражаю это так, как тебе бы хотелось, Мэри, но я тебя очень люблю.
— Не сейчас и не при детях, пожалуйста. И вообще, мне кажется, что солнышки печь еще рановато!
Он поцеловал ее в губы. С верха лестницы Томас принялся вопить что было сил:
— Влюбленные! Влюбленные! Влюбленные!
Лиза пихнула его в плечо и вызывающе заявила:
— Скажи мне, Томас, ведь ты когда-нибудь перестанешь быть семилеткой, не останешься же ты таким на всю жизнь!
Не дожидаясь ответа, Лиза спустилась вниз. На ходу выхватила ключи из рук Мэри и крикнула уже с улицы:
— Это я буду ждать вас в машине! — И, гримасничая, пробурчала себе под нос: — Тоже мне, влюбленные!
Мэри подошла к машине, открыла багажник, положила туда маленький чемоданчик, потом уселась за руль.
Ознакомительная версия.
