– Ничего. Все в порядке. Я в порядке.
– Нет, Адам, постой.
Я останавливаюсь.
– Я хочу тебе сказать. Мне это необходимо. Просто мне нужно выпить кофе, чтобы собраться и все объяснить.
Мия выводит меня из центра в исторический район, в пекарню на мощенной булыжником улице. В окнах темно, дверь заперта – судя по всему, закрыто. Но она стучит, и меньше чем через минуту мужчина с огромной копной волос и бородой, испачканной в муке, распахивает перед нами дверь, увидев Мию, выкрикивает bonjour и расцеловывает ее в обе щеки. После того, как она представляет меня Хассану, он скрывается в пекарне, оставляя дверь открытой, и утренний воздух наполняется ароматом масла и ванили. Через какое-то время он возвращается с двумя большими стаканчиками кофе и пакетом из коричневой бумаги, который уже начал пропитываться маслом. Мия подает мне стаканчик, я снимаю крышку и вижу черный дымящийся кофе – как я люблю.
Уже утро. Мы находим скамейку на набережной Бруклин-Хайтс-Променад – оказывается, еще одно любимое местечко Мии. Прямо на Ист-Ривер, а Манхэттен так близко, буквально рукой подать. Мы сидим, по-дружески молчим, попиваем кофе, едим еще не остывшие круассаны. И это настолько здорово, как в старые добрые времена, и мне хотелось бы нажать на кнопку волшебного таймера, чтобы остаться в этом мгновении навечно. Хотя никаких волшебных таймеров нет, но есть вопросы, на которые нужны ответы. Но Мия, однако, не торопится. Пьет, жует, смотрит на город. Наконец, прикончив кофе, она поворачивается ко мне.
– Я не врала, когда говорила, что не помню самой аварии и того, что было после нее, – начинает она. – Воспоминания начали приходить позже. Не то чтобы воспоминания, мне как будто слышались какие-то подробности, которые казались очень знакомыми. Я убеждала себя, что все это потому, что мне много раз об этом рассказывали, но все же это было не так.
Промотаю года на полтора вперед. Я у своего седьмого или восьмого терапевта.
– Значит, ты все же ходишь?
Мия смотрит на меня, чуть не смеясь.
– Конечно же. Я меняла их как перчатки. И все говорили одно и то же.
– Что?
– Что я злюсь. Злюсь на аварию. Злюсь на то, что только я выжила. Злюсь на тебя, – она кривит лицо, будто просит извинения. – Все остальное было еще понятно, но не про тебя. На тебя-то мне за что было злиться? Но я злилась. Я была… – Мия ненадолго замолкает, – просто в ярости, – тихо договаривает она. – На твою отстраненность от меня были очевидные причины: что мы после этого несчастного случая изменились. Но все равно это не совсем объясняло ту смертельную ярость, которая меня охватила, когда я уехала. И я думаю, что где-то в глубине души я всегда знала о том, что ты просил меня остаться, еще до того, как вспомнила. Это хоть как-то понятно?
Нет. Да. Не знаю.
– Нет, это бред какой-то, – отвечаю я.
– Согласна. Так вот, я на тебя злилась. И не знала почему. Я злилась на весь мир. Это я знала почему. Ненавидела всех терапевтов, потому что они оказывались бесполезны. Я представляла собой комок разрушающей меня ярости, и никто не мог ничего поделать, все они говорили лишь, что я – комок разрушающей меня ярости. Пока я не нашла Нэнси, от преподов в Джулиарде было больше толку, чем от терапевтов. Ну то есть да – блин, я знала, что я зла. Будьте добры, объясните мне, что с этим делать. В общем, Эрнесто предложил гипнотерапию. По-моему, он благодаря этому бросил курить. – Мия тычет мне локтем в ребра.
Разумеется, этот Идеальный Мужчина не курит. И, разумеется, именно благодаря ему Мия поняла, за что меня ненавидит.
– Это было довольно рискованно, – продолжает Мия. – Гипноз возвращает блокированные воспоминания. А какие-то травмы просто слишком сильные, и сознание с ними не справляется, так что доступ к ним возможен только через заднюю дверь. В общем, я с неохотой согласилась на несколько сеансов. Все оказалось не так, как я ожидала. Никакого тебе ни раскачивающегося амулета, ни метронома. Больше похоже на управляемую визуализацию, мы такое в лагере иногда делали. Поначалу ничего не происходило, а потом я поехала в Вермонт на лето и забросила это.
А через несколько недель воспоминания начали возвращаться, появляться вспышками. Обрывками. Например, я вспоминала операцию, даже слышала, какая музыка у врачей в это время играла. Я даже думала позвонить и спросить, чтобы как-то подтвердить это, но прошло столько времени, вряд ли бы они помнили. К тому же и желания такого особого не было. Папа говорил, что когда я родилась, его сразу охватило ощущение, будто он знает меня уже давно, всю жизнь, что было довольно удивительно с учетом того, насколько мало я похожа на них с мамой. Но когда ко мне вернулись первые воспоминания, я испытала точно такую же уверенность, что они настоящие и мои. Но сложилось все, когда я играла на виолончели – в такие моменты воспоминания вообще приходят часто – в общем, это был Гершвин[27], Andante con moto e poco rubato.
Я открываю рот, но первые секунды не могу вымолвить ни слова.
– Это то, что я тебе ставил, – наконец, говорю я.
– Знаю. – Мия не удивлена.
Я опускаю голову между колен и начинаю глубоко дышать. Мия нежно касается моей шеи.
– Адам, – неуверенно говорит она, – это еще не все. Тут слегка даже страшновато будет. В некотором смысле мне понятно, что каким-то образом мой мозг зафиксировал то, что происходило рядом с телом, пока я лежала без сознания. Но есть и еще такое, такие воспоминания…
– Например? – я перехожу на шепот.
– Почти все в тумане, но чего-то я просто не могла знать, потому что меня там не было. Вот одно. О тебе. Темно. Ты стоишь у входа в больницу, под фонарем, ждешь, когда тебя ко мне пустят. На тебе твоя кожаная куртка, ты смотришь вверх. Как будто ищешь меня. Ты так делал?
Мия берет меня за подбородок, поднимая его, глядя мне в лицо, на этот раз ожидая подтверждения. Я и хочу сказать ей, что это правда, но я совершенно утратил дар речи. Но, видимо, по моему лицу она считывает ответ, которого ждала, и едва заметно кивает.
– Как? Как это, Адам? Откуда я могла это знать?
Не знаю, это риторический вопрос, или Мия думает, что я могу знать разгадку этой метафизической тайны. Но я все равно не в состоянии ответить, потому что расплакался. Хотя понимаю я это, только ощутив вкус соли на губах. Я и вспомнить не могу, когда плакал последний раз, но смирившись с чувством стыда, я даю себе волю и реву, как младенец, перед Мией. Да и перед всем этим сраным светом.
Я увидел Мию Холл впервые шесть лет назад. У нас была предусмотрена программа по искусству, и тем, кто выбрал музыку, разрешалось проходить уроки в школе, заниматься самостоятельной работой или играть в студии. Мы с Мией оба выбрали самостоятельную работу.
Пару раз я видел, как она играет на виолончели, но ничего выдающегося не заметил. Ну, то есть она была хорошенькая и все такое, но в целом не мой тип. Она играла классику. А я – рок. Ну, как вода и масло и так далее.
Обратил внимание я на нее, только когда она не играла. Мия сидела в звукоизолированной кабинке, аккуратно положив виолончель на колени, смычок чуть выше подставки. Глаза у нее были закрыты, бровь слегка изогнута. Она сидела настолько неподвижно, как будто бы ненадолго вышла из тела. И при том, что она не двигалась, а глаза были закрыты, я каким-то образом понял, что она в это время слушает музыку, выхватывает ноты из тишины, словно белочка, собирающая на зиму желуди, прежде чем взяться за игру. Я замер и не смог оторвать от нее взгляд до тех пор, пока она не очнулась и не заиграла с предельной концентрацией. Когда Мия наконец на меня посмотрела, я поспешно ушел.
И после этого я был как завороженный ею самой и ее, как я полагал, способностью слышать музыку в тишине. Мне тогда тоже так хотелось. Так что я принялся наблюдать за тем, как Мия играет. Я убеждал себя в том, что меня привлекает то, что она любит музыку, как и я, и что она хорошенькая, но правда заключалась в том, что мне хотелось знать, что она слышит в тишине.
И, по-моему, за все время, что мы были вместе, я этого не узнал. Но когда мы начали встречаться, этот вопрос отпал. Мы с ней оба были помешаны на музыке, каждый по-своему. Пусть мы не полностью понимали страсть друг друга, но это не имело значения – свою-то понимали.
И я помню тот самый момент, который она описала. Мы с Ким приехали к больнице в Сарином розовом «Додж Дарте»[28]. Я забыл, как попросил у девушки Лиз машину. Забыл, как въехал на гору, где располагалась больница, откуда я вообще знал, как ехать. Вот я на сцене в центре Портленда, настраиваю звук перед концертом, и тут появляется Ким с этими ужасными новостями. И вот я уже перед больницей.
Необъяснимые воспоминания Мии совпадают с первым крохотным просветом во всей этой мути, растянувшейся между тем моментом, как я услышал новости, и тем, как приехал в травмпункт. Мы с Ким поставили машину, я вышел из гаража первым. Мне нужна была хотя бы пара секунд, чтобы собраться с силами, скопить немного мужества перед тем, с чем мне предстояло столкнуться. Я помню, как смотрел на массивное здание больницы, думая о том, что, наверное, где-то там Мия, у меня сердце было готово вырваться из груди от дикого страха, что она могла умереть за то время, пока Ким за мной ездила. Но потом я ощутил прилив не то чтобы надежды, и даже не облегчения, скорее это была уверенность, что Мия еще там. И это придало мне достаточно сил, чтобы открыть дверь.
