Мия уже рыдает вовсю. А я сгораю от стыда, потому что я ее до этого довел.
И мне вдруг становится понятно. Почему она вызвала меня после концерта, зачем последовала за мной, когда я ушел из гримерки. Вот смысл нашей прощальной прогулки – завершить разрыв, начатый ею три года назад.
Отпустить. Все так говорят, будто нет ничего проще. Разжать пальцы один за другим, пока ладонь не раскроется. Но вот прошло три года, а моя рука все еще крепко сжата в кулак; она застыла в таком положении. Я весь сжался и застыл. И сейчас я схлопнусь окончательно.
Я смотрю на воду. Минуту назад она была спокойной, как поверхность зеркала, а теперь река словно решила разверзнуться и начала закручиваться воронкой. Это тот самый водоворот, и он грозит поглотить меня целиком. Я утону, и никого, никого со мной в этом мраке уже не будет.
Я за все винил ее, за то, что ушла, за то, что уничтожила меня. Может, конечно, Мия была зернышком, из которого выросла большая цветущая опухоль. Но питаю ее я. Поливаю. Лелею. Клюю ее отравленные ягоды. Я позволил ей обвить мое горло и начать душить меня. Это сделал я. Сам. И сам с собой.
Я смотрю на реку. Мне кажется, что на меня бросаются пятнадцатиметровые волны, пытаясь утащить меня с моста в воду.
– Я больше не могу! – ору я, когда на меня в очередной раз бросаются эти плотоядные волны.
И я кричу снова и снова: «Я больше не могу!» – и волнам, и Лиз, и Фитци, и Майку, и Алдусу, и чувакам со студии звукозаписи, и Брен, и Ванессе, и папарацци, и девчонкам в майках с символикой Мичиганского университета, и фанатам из метро, и всем остальным, кому хочется урвать от меня кусочек, хотя меня самого осталось уже не так много. Но в первую очередь я кричу себе самому.
– Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ! – Никогда в жизни я еще не орал так громко. Уверен, что от силы моего крика на Манхэттене падают деревья. В ходе этого сражения с невидимыми волнами, воображаемыми водоворотами, совершенно реальными демонами, порожденными моим собственным умом, я четко ощущаю, что в груди что-то раскрывается с таким мощным чувством, что мое сердце вот-вот лопнет. И я не мешаю. Я выпускаю все наружу.
Подняв глаза, я вижу, что река снова стала рекой. Руки, которыми я так вцепился в перила, что костяшки побелели, расслабились.
А Мия уходит. Она идет к другому концу моста. Без меня.
А я все понял.
Мне надо держать обещание. Отпустить ее. По-настоящему. И ее отпустить, и себя.
Впервые выступать с группой я начал в четырнадцать лет, она называлась «Бесконечность 89». Первое наше выступление состоялось на вечеринке у кого-то дома, неподалеку от кампуса колледжа. Мы все трое играли паршиво – я на гитаре, мой друг Нейт на бас-гитаре и его старший брат Джона на барабанах. Опыта ни у кого из нас практически не было, и впоследствии оказалось, что Джона сам заплатил хозяину, чтобы тот позволил нам выступить на его вечеринке. Вот вам малоизвестный факт: первый рок-концерт Адама Уайлда мог не состояться, если бы Джона Хамильтон не дал ребятам бабла на бочонок пива.
Это пиво оказалось самым удачным элементом того выступления. Мы нервничали до жути и включили усилки слишком сильно, звук скрежетал так сильно, что соседи пришли жаловаться, поэтому мы перешли в другую крайность и стали играть настолько тихо, что сами не слышали друг друга.
В паузах между песнями я слышал звуки вечеринки: звон чокающихся пивных бутылок, бессмысленный треп, смех, а в какой-то из дальних комнат смотрели «Американского идола»[19] – честное слово. Но суть в том, что слышно все это было, поскольку мы играли настолько хреново, что никто не считал нужным даже признать наше присутствие. Аплодисментов мы не заслужили. Мы играли так фигово, что даже освистания не удостоились. Нас просто проигнорировали. И когда мы закончили, вечеринка продолжилась точно так же, как будто нас на ней и не было.
Потом мы научились играть лучше. Не супер, но лучше. Но все равно недостаточно хорошо, чтобы выступать где-нибудь кроме домашних тусовок. Когда Джона уехал в колледж, мы с Нейтом остались без барабанщика, и на этом «Бесконечность 89» прекратила свое существование.
Затем последовал короткий период, когда я исполнял собственные песни один, в основном в кафешках. Это турне по кафе оказалось получше тех вечеринок. Поскольку я был наедине с гитарой, мне не приходилось врубать звук слишком громко, и аудитория в целом воспринимала меня с уважением. Но меня все равно постоянно отвлекали посторонние звуки: шипение кофемашины, приглушенные студенческие разговоры о Важных Вопросах, девчачье хихиканье. Когда выступление заканчивалось, они начинали хихикать еще громче, подходили и заговаривали со мной, расспрашивали о вдохновении, предлагали мне диски, на которых они записывали сборники своих любимых песен, иногда – что-нибудь еще.
Одна девчонка от них отличалась. У нее были сильные мускулистые руки и суровый взгляд. Заговорив со мной впервые, она сказала лишь следующее:
– Зря ты этой дурью увлекся.
– Дурью? Я не курю.
– Я не про это, – ответила незнакомка, изогнув бровь с пирсингом. – Зря ты себя на акустику тратишь. Я тебя уже видела в этой вашей жуткой группе, но именно ты был хорош, даже для твоего детского возраста.
– Спасибо. Наверное.
– Не за что. Я не льстить тебе пришла. Я занимаюсь наймом.
– Извини. Я пацифист.
– Прикольно! А я лесба, спрашиваю и говорю всегда прямо, так что для армии я тоже не гожусь. Не, я группу собираю. И мне кажется, что ты дофига талантливый гитарист, так что я решила заняться совращением младенцев – в творческом смысле.
Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать лет, эта дерзкая девица меня несколько пугала, но я все равно сказал «почему бы и нет».
– А кто у тебя есть еще?
– Я – на барабанах. Ты на гитаре.
– И?
– Это самое главное, тебе не кажется? Суперские барабанщики и гитаристы, которые к тому же поют, на дороге не валяются, даже в Орегоне. Не беспокойся, остальных я тоже найду. Кстати да, меня Лиз зовут, – и она протянула руку. Вся мозолистая – признак хорошего ударника.
За месяц Лиз отобрала еще и Фитци с Майком, мы окрестили себя «Падающей звездой» и начали вместе писать песни. Еще через месяц у нас состоялся первый концерт. Тоже на домашней вечеринке, но все было совершенно не так, как с «Бесконечностью 89». Дело пошло как-то иначе с самого начала. Когда я взял первый аккорд, словно погас свет. Все вокруг смолкло. Мы привлекли к себе внимание и смогли его удержать. В перерывах между песнями нам хлопали, а потом наступала тишина – люди ждали следующую. Через какое-то время наши тексты уже знали настолько хорошо, что начали подпевать, и это было удобно, я мог делать паузы между строк.
Довольно скоро мы начали играть в клубах покрупнее. Иногда я различал звуки на фоне – звон бокалов, заказы, выкрикиваемые бармену. И впервые начал слышать собственное имя. «Адам!», «Вон он!» И чаще всего это были женские голоса.
Но я на этих девушек, как правило, внимания не обращал. Я к тому времени думал только об одной, которая на наши концерты не ходила, но я видел в школе, как она играет на виолончели. А когда Мия стала моей подругой, а потом начала появляться и на наших гигах – и ей, к моему удивлению, нравилось – если не атмосфера, то как минимум наша музыка – иногда я прислушивался к ней. Я хотел услышать свое имя, выкрикнутое ее голосом, хотя и знал, что она этого никогда не сделает. Она сопровождала меня не очень охотно. Как правило, сидела за кулисами и торжественно и сосредоточенно смотрела на меня. Даже когда Мия расслабилась и стала иногда слушать концерт, как все нормальные люди, то есть расположившись перед сценой, она все равно вела себя довольно сдержанно. Но я, тем не менее, все же прислушивался к звуку ее голоса. И меня почти не беспокоило, что я его не слышал. Просто прислушиваться к нему было приятно.
Наша популярность росла, концерты тоже становились все серьезнее, аплодисменты – громче. А потом на какое-то время все стихло. Не стало ни музыки. Ни группы. Ни поклонников. Ни Мии.
А когда все вернулось – рок, гиги, кучи народу – все звучало уже иначе. Даже в том двухнедельном турне сразу после выхода «Косвенного ущерба» я уже заметил, насколько все изменилось. Когда мы играли, группу как будто бы ограждала стена звука, словно мы находились в пузыре, состоящем исключительно из издаваемого нами шума. А в паузах – крик и визг. А вскоре – куда быстрее, чем я когда-либо предполагал, – мы начали играть на совсем уж огромных площадках: арены, стадионы более чем на пятнадцать тысяч слушателей.
В таких местах много народа и много звуков, так что выделить один конкретный голос практически невозможно. И все, что я слышу помимо наших инструментов, которые теперь звучат из самых мощных на свете колонок, – это дикий рев толпы, когда мы находимся еще за кулисами и вдруг выключается свет. А когда мы выходим на сцену, голоса сливаются, и этот нескончаемый визг толпы становится похож на яростный рев урагана; иногда я готов поклясться, что чувствую дыхание этих пятнадцати тысяч вопящих человек.
