"Сереженька!
Извини меня, я знаю, тебе там очень нелегко. Но что делать! Письмо я твое получила, и с Квасцовым-негодяем говорила — он этот разговорчик надолго запомнит, подлец! Но я не верю, что это ты его ко мне подослал. Не верю!
Эта сволочь поганая и с сестрой, с Валей, говорил — так Валька два дня как помешанная ходила. Неужели это все правда? Ведь Николай никогда не был таким подлым! Он и сейчас не такой! Но из-за этого клеветника твоего она и слышать не желает о Новикове, меня из дому не выпускает — всему поверила, представляешь?! А я и сама, не знаю даже — верить или нет, все перемешалось, бедлам какой-то!
Только мне теперь уже все равно. И ты меня прости, но мне никто больше не нужен, все осточертело. Я хочу только покоя. Как я устала ото всего, как устала! Прости! И я больше не могу быть между вами, хотя я ему сдуру обещание, дала, все так и было, ты не поверишь. Но теперь все! Никто, никогда!
Пусть тебе будет хорошо в жизни. Ты будешь еще и счастливым и любимым. А я — нет.
Прощай, Сережа!
Люба, 30 июня 199…Г.".
Это письмо добило Сергея. Ему захотелось войти в темную и пропахшую сапожной мазью каптерку и там в одиночестве и мраке повеситься. Но каптерка была заперта. Ключи лежали в кармане у каптерщика. Больше же вешаться было негде — кругом ходили, стояли, смеялись, хмурились, курили или отрабатывали очередные приемы его сверстники. И даже в самой тягостной ситуации не хотелось представать перед ними безвольной тряпкой.
— А у тебя губа не дура!
Слепнев стоял, широко расставив ноги, заткнув большие пальцы обеих рук за ремень, улыбался, подмигивал. Черецкий резко шагнул к нему.
— Щас у тебя губа дурой будет! Понял?!
— Ты чего, Борька? — остолбенел Слепнев. — Я же насчет Оли, библиотекарши, дочки кузьминской, а ты…
— И я про то же, — Черецкий позеленел, — меня, как хошь, крой, а про нее чтоб ни слова и ни звука, понял?!
— А что я такого сказал? Ну ты псих, Боря.
Черецкий уже слыхал пересуды о себе и Ольге. И его теперь приводило в бешенство одно лишь упоминание ее имени. Он позабыл все свои дрязги и болячки, ничего не хотел, кроме одного… Но и это единственное казалось Борьке чем-то несбыточно далеким, как та придуманная жизнь в книгах, которые Ольга подбирала ему.
Вчера вечером он невольно подслушал разговор двух солдат из второго взвода. Они говорили, стоя за кустами, в трех метрах от курилки, и не подозревали, что тот, о ком велась речь, здесь, рядышком.
До сих пор в ушах у Черецкого стояли их голоса.
— Слыхал новость? — вопрошал приглушенный басок.
— Какую? — спрашивали голоском потоньше и похлипче.
— Ну даешь! Черецкий-то, хмырь этот дерганый, знаешь, клеит дочурку командира части, библиотекаршу нашу! — Не болтай! Это, наверно, параша очередная, слухи!
— Точно! Сам их два раза видал рядышком. Меня не проведешь!
— Ну и как?
— Чего как? Он малый шустрый — как веник, он своего добьется!
— Да, а деваха-то ничего, хороша!
— Не на мой вкус, — отрезал бас. — Мне бы кнлограммчиков жа двадцать пять поувесистсе! Но вот Кузьмин, батя, командер-то наш верховный! Пристроил ври себе дочурку-то!
— А чтв, не положено, что ль?
— Положено — не положено… а зарплата идет, смекай.
— Усек! — ошарашенно пискнул тенорок.
В этот миг Черецкого будто сковала какая-то сила — во рукам и ногам. Он не мог пошевельнуться. Только сердце отбивалo дикую чечетку а груди.
Но пoсле вечерней поверки, в туалете, он прихватил обладателя баска за грудки, прижал к стене и прошептал ему прямо в ухо. Прошептал так, чтобы слышали все, кто там в это время находился.
— Еще услышу, надла, что ты параши распускаешь — убью! — В это мгновение ему самому верилось — убьет. И прав будет, без всяких там объяснений. — А та, кого ты, сучонок вшивый, грязью поливаешь, не за зарплату вкалывает, а так, на общественных началах, за бесплатно! Понял?! Для таких дураков, как ты, время схое гробит!
Черецкий ткнул парня кулаком в брюхо, толкнул в стену. И тут же отвернулся, ушел.
И хотя знал он, что болтовня она и есть болтовня — пустое сотрясение воздуха, а слухи и есть слухи, или, как их тут называли — параши, но не мог себя сдерживать.
Новые заботы и хлопоты пришли на смену прежнем.
Но этих новых Черецкий не променял бы нм на что на свете — слишком глубоко в сердце запала светловолосая библиотекарша.
Стоило ее увидеть, и язык немел, руки и ноги становились ватными. И властный, самолюбивый Черецкий, знающий себе цену, готов был выполнить любую прихоть новой знакомой, бежать за ней куда угодно…
Жаль только, что прихотей никаких не было и бежать она его за собой не звала.
В эту ночь Сергей, наверное, свихнулся бы от бестолковых и мрачных мыслей, заполнивших его голову. Но вместе с мерным Славкиным голоском, бубнящим свое, к нему пришла картина давно забытого, а может, и вообще никогда не бывшего, придуманного, но картина оттого не менее реальная, взаправдашняя и что-то очень напоминающая. "Вот так сходят с ума!" — подумал Сергей, перед тем как впасть в полузабытье. Но это было вовсе не сумашествие и даже не его приближение, это было просто грезой или полусном, расслабляющим и дающим покой усталому сердцу.
Зачем Радомысл вынес его с поля боя? Ну зачем?!
Ведь мог бы и бросить там — было бы не восемь погибших из десятка, а девять, разница небольшая — никто бы и не заметил! Бросил бы, и его Любава, навсегда его. Ну, конечно, коли сам бы уцелел в немилосердных сечах. Но на то воля Рода да его воля! Вех не мог ответить на свой вопрос. Но и он бы поступил точно так, честь дороже всего, честь да совесть!
Всю ночь Вех провел со Снежаной. Но она не допустила его к себе, они не были близки в эту ночь.
— Береги силы, воин! — насмешливо шепнула она ему на ухо.
И он не стал настаивать.
Снежана вышила ему льняную сорочку, купленную у старухи-болгарки, красными цветами. Но Вех надел ее перед самой сечей, утром — на смерть нужно было идти в чистом.
— С тобой ничего не случится, — сказала она, припадая к нему всем телом, дыша в лицо. — Я предчувствую, верь мне.
Но голос ее предательски дрогнул. Она не была сама уверена в своих словах.
Вех не стал показывать, что он понял. Нет, с ним ничего не случится совсем по другой причине — потому что он будет лезть в самую гущу, не будет прятаться, а смелым Перун помогает! Он выведет его живым и невредимым из битвы. А ежели они проиграют этот спор, так лучше и не жить!
— Я тебе все прощаю, все-все, даже эту твою, что оставил в Киеве. Бог с тобой. Вех! Знай, что в бой ты идешь чистым! — сказала она.
Он поцеловал ее. И заглянул в глаза. Нет, она все же была еще совсем девчонкой, девочкой — пухлые детские губы, эти чистые и открытые широко-широко глаза, этот лоб, на котором нет не то что морщинки, а даже намека на ее появление в будущем! Как рано она повзрослела. Как рано она завянет! Ему стало горько. И, как всегда в минуты печали, явилось ему видение Любавы. Нет на свете ничего прекрасней северной красоты.
Любава далеко. Кого она ждет? Может, положилась на судьбу и загадала на того, кто вернется в родные края? А может, и позабыла про обоих да живет себе с любым муженьком — ведь не один год они в походах?! Не узнать, далеко земля Русская!
Летняя ночь коротка. Не приносит она отдыха тем, кто назавтра должен вынуть меч из ножен, кто с трудом смыкает веки в эту свою, может быть, последнюю ночь.
Из уцелевших в сечах Радомысл собрал новый десяток. Сколько от него останется на сей раз?
И вот уже утро. Дует с Дуная-реки прохладный ветер.
Вновь становятся друг против друга «стена» и «фаланга». Вновь звенят трубы и бьют барабаны. Вновь колышутся разноцветные стяги, знамена. Святослав на коне объезжает строй, а на лице у него светлая улыбка. Красное корзно бьется на ветру, и солнце переливается в его складках. Трава, по-июльски высокая, прячет тонкие ноги скакуна, волнами изгибается под порывами ветра…
— Ну вот и слава Перуну! — выдохнул Радомысл. — Наконец-то!
У Веха пересохло горло, свело судорогой губы, и он не смог ответить. Хватит ли сил для битвы, вот о чем сейчас бы задуматься. Вот о чем бы сейчас позабыть!
Ромеи оставили лагерь далеко позади. Их полки вытянулись черной стеной, мрачным заборолом. А из-за полков торчали горбатые камнеметалки — на этот раз враг был в полной силе и мощи.
Когда Вех на заре поднимался на стену крепости, он видел — с севера подошли к берегу ромейские лaдьи, из них высаживались воины, быстро выстраивались в боевые порядки, проверяли оружие, слаженность. Кольцо смыкалось все туже! Сколько оставалось жить под земным солнцем?
Но все было по-прежнему. Снова блестело молодое солнышко, умытое утренними зорями, и снова лучники принимали первыми смерть. Лишь Святослава не было рядом — он был где-то слева, с конницей. Да ряды воев не были столь упруги и плотны, как в предыдущей сечи. Стояли разрозненно, чтобы было место и возможность уворачиваться от огромных валунов, тех, что метали цепкие могучие руки камнеметалок. Но не всякий успевал отскочить, не всякий подставлял вовремя щит под малый камень…
