Среда, 28 августа
Осталось всего четыре дня отпуска. О конторе я не скучаю. Скучаю об Авельянеде. Сегодня ходил в кино, один. Смотрел ковбойский фильм. Примерно до середины было забавно, потом надоело, я рассердился на самого себя за терпеливость.
Я потребовал, чтобы Авельянеда не ходила сегодня в контору. Я же ее начальник, я разрешаю, ну и все тут. Весь день она пробыла со мной в нашей квартире. Воображаю, как бесится Муньос — двоих сотрудников нет на месте, вся ответственность ложится целиком на его плечи. И я не только представляю себе, как Муньос злится, я его отлично понимаю. Но все равно. Я уже в том возрасте, когда хорошо видишь (да так оно и есть), как невозвратимо утекает время. Приходится отчаянно цепляться за счастье, милое счастье, что поступило так разумно — нежданно явилось ко мне. Вот почему не могу я стать опять великодушным и благородным, не могу беспокоиться о Муньосе больше, чем о себе. Жизнь уходит, вот сейчас, сию минуту она ускользает, утекает, близится к концу, и нет у меня сил выносить это. Время, проведенное с Авельянедой, не вечность, а день, всего лишь один день, бедный, жалкий, короткий, и все мы, начиная с господа бога, все до одного, осуждены прожить его. День не вечность, день — миг, но в конце концов день этот — единственная вечность, дарованная нам. И я сжимаю его в кулаке, выпиваю его весь, до дна, и не хочу больше ни о чем думать. Потом, быть может, когда придет обещанная свобода, таких дней будет много, и я со смехом стану вспоминать свою торопливость, свое нетерпение, свою тревогу. Быть может, быть может. Но пока что… Это «пока что» дает облегчение, ибо содержит то, что существует, чем я владею сейчас, сей миг.
Было холодно. Авельянеда надела свитер, брюки, волосы заколола на затылке. Гак она походила на мальчишку. Я сказал, что она напоминает продавца газет. Но она не слушала, она думала о своем гороскопе. Год назад кто-то составил ей гороскоп и предсказал будущее. В гороскопе вроде бы фигурировала ее теперешняя служба, а главное — я. «Человек немолодой, очень добрый, несколько угасший, но умный». Слыхали? Вот я, значит, какой. «Как по-твоему, это возможно, вот так запросто предсказать будущее?» — «Не знаю, возможно ли, но, так или иначе, тут, мне кажется, западня. Не хочу я вовсе знать, что со мной будет. Это ужасно. Представляешь, до чего человеку жутко жить, если ему известно, когда он умрет?» — «Нет, а я хотела бы знать, когда умру. Если знаешь заранее день своей смерти, можно регулировать ритм жизни, тратить больше сил или меньше, смотря по тому, сколько тебе остается». На мой взгляд, ничего нет страшнее. Однако, согласно предсказанию, Авельянеде предстоит родить двух или трех детей, жить счастливо, потом овдоветь (ах вот как!) и умереть от болезни сердца примерно около восьмидесяти лет. Авельянеду чрезвычайно волнует вопрос о двух или трех детях. «Ты хочешь иметь детей?» — «Не уверен». Она понимает, что само благоразумие глаголет моими устами, но по глазам видно — ей хочется ребенка, хотя бы одного. «Пожалуйста, не огорчайся, — говорю я. — Я согласен даже на двойню, лишь бы ты не огорчалась». Она видит меня насквозь, ей тяжело, оттого и ухватилась за это гадание. «А насчет вдовства, хоть и тайного, ты не беспокоишься?» — «Нет, не беспокоюсь, настолько я в гадание не верю. Ты несокрушим, я знаю, любое предсказание тебе нипочем». Всего только девочка, взобралась с ногами на софу; и кончик носа покраснел от холода.
Во время отпуска я писал каждый день. Очень мне противно снова возвращаться на службу. Отпуск здорово раздразнил аппетит, мечтаю о пенсии. Бланка получила письмо от Хаиме, яростное, неистовое. Строки, относящиеся ко мне, выглядят так: «Скажи старику, что все мои увлечения были платоническими, так что, если его мучают по ночам кошмары, в которых является моя развращенная персона, пусть повернется на другой бок и спит спокойно. Пока». Что-то слишком уж злобно, плохо верится. В конце концов я могу подумать, будто этот сын любит меня немного.
Авельянеда и Бланка встретились втайне от меня. Бланка случайно проговорилась, и все обнаружилось. «Мы не хотели тебе говорить, потому что стараемся тебя понять». Сначала мне это показалось скверной шуткой, потом я растрогался. Выхода не оставалось, я представил себе, как эти две молодые особы расписывают меня друг другу, у той и у другой представления весьма неполные, а по правде говоря, я существо вовсе не сложное. Для них же — нечто вроде головоломки; конечно, в этой игре не без женского любопытства, но ведь и нежности хватает. Авельянеда признала себя виноватой, просила у меня прощения, в сотый раз повторяла, что Бланка восхитительна. Я рад, что они подружились для меня, из-за меня, через меня, только иногда начинает казаться, будто я — лишний. И правда, я же старик, а они обе так молоды.
Конец веселью. Завтра опять в контору. Вспоминаю листки со сведениями о реализации, катышки хлеба, употребляемые вместо резинки, журнал регистрации исходящих, чековые книжки, голос управляющего, и внутри у меня все так и переворачивается.
Встретили меня словно спасителя, ни одно дело не решено. Кажется, побывал опять инспектор и поднял страшную шумиху из-за какой-то ерунды. Бедняга Муньос заблудился в трех соснах, Сантини стал еще хуже, кривляется так, что глядеть тошно. У этого тоже платонические чувства? Говорят, что, поскольку я отказался, пригласят заместителя управляющего из другой компании. Мартинес вне себя от ярости. Сегодня в первый раз после скандала появилась дочка Вальверде. Вертит задом с энтузиазмом, достойным лучшего применения.
Авельянеда впервые рассказала о своем бывшем женихе! Зовут Энрике Авалос, работает в муниципалитете. Продолжалось его жениховство только один год. Точнее, с апреля прошлого года по апрель этого. «Он хороший парень, я и сейчас его уважаю, только…» Тут я понял, что все время боялся этого разговора и еще больше боялся, что разговора не будет. Если она решилась заговорить об Энрике, значит, прошлое ее уже не волнует. Как бы то ни было, я напряженно ждал, ее «только» прозвучало для меня небесной музыкой. Ведь у жениха немало преимуществ (возраст, внешность, даже то, что он явился первым), и, может, он просто не сумел ими воспользоваться. Но «только» означало, что преимущества есть и у меня, и уж я-то ими воспользуюсь, я вырою яму бедняге Энрике Авалосу. Я знаю по опыту: если хочешь уничтожить, соперника в слабом женском сердце, следует без конца превозносить этого самого соперника, проявлять такие чудеса понимания, великодушия, терпимости, что сам на себя умиляешься. Это способ самый верный. «Я, правда, до сих пор его уважаю, но знаю, что с ним никогда не была бы счастлива». — «А почему, собственно, ты так уверена? Сама же говоришь, что он славный малый». — «Конечно, славный. Только не хватает чего-то. Не скажешь даже, что он легкомысленный, а я — серьезная, я вовсе не такая уж серьезная, Я приличная доза легкомыслия меня вполне бы устроила, да он вовсе и не легкомысленный и вполне способен на настоящее чувство. Самое непоправимое, мне кажется, что у нас как-то не получалось общаться. Он меня раздражал, я его раздражала. Может, он даже любил меня, кто его знает, только как-то особенно умел обижать». Замечательно! Я весь так и раздувался от удовольствия, но старательно удерживался и по возможности правдоподобно изображал сожаление по поводу неудачного сватовства. У меня хватило даже сил вступиться за своего врага: «А тебе не кажется, что и ты тут виновата немного? Может, он обижал тебя потому, что ты все время ждала от него обиды? Постоянно держаться настороже — без сомнения, не самый лучший способ найти с человеком общий язык». Она улыбнулась и сказала: «С тобой мне не приходится держаться настороже. Я счастлива». И больше я не мог сдерживаться и притворяться. Радость до краев наполнила душу, улыбка расплылась по моему лицу от уха до уха, и я оставил всякую заботу о том, как подорвать ее уважение к бедному Энрике, изумительному парню, потерпевшему полнейший крах.
Муньос, Робледо, Мендес — все без конца говорят об Авельянеде, как хорошо она работала, пока я был в отпуске, и какой она прекрасный товарищ. В чем дело? Какой такой подвиг свершила она без меня, так что даже бесчувственные расчувствовались? Управляющий и тот вызвал меня, поговорил о делах и вдруг, как бы между прочим, роняет рассеянно: «Эта девушка, что работает в вашем отделе, как она? Меня информировали, что работает хорошо». Я похвалил сдержанно, самым спокойным тоном, на какой только был способен. А краб и говорит вдруг: «Я знаете, почему спрашиваю? Думаю взять ее к себе в секретарши». Он улыбнулся привычно, и я улыбнулся привычно. Про себя же ругался на чем свет стоит.
