— Никого нельзя убивать, даже золотых рыбок. К тому же, вы ведь любите Гилберта. Он ваш питомец. Вы не станете убивать того, кого любите.
Эмили выпятила нижнюю губу.
— Но я хочу устроить похороны! Ты обещал!
— Мы не станем хоронить Гилберта. Похороним кого-нибудь другого.
— Что? Кого?
Анна хорошо знала свою сестру.
— Только не моего Супергероя, — твердо заявила она.
— Нет, конечно, не Супергероя. — Он поспешно перебирал в голове разные варианты, и тут его озарило. — Мышь! Бедную мертвую мышку. Смотрите… — С заговорщицким видом он нажал ногой на педаль, открывавшую крышку помойного ведра, и жестом фокусника вытащил оттуда добычу Брики — окоченевшую мышь, держа ее за хвост.
— Брики притащил ее сегодня утром, и я вытащил мышку у него из зубов. Вы же не хотите, чтобы бедняжка закончила жизнь в мусорной корзине? Думаю, она заслужила красивые похороны.
Обе сестры уставились на мышь. После короткой паузы Эмили спросила:
— А ее можно будет положить в сигарную коробку, как ты говорил?
— Конечно!
— И будут гимны и все остальное?
— Ну да. «Всем живым, большим и малым». Куда уж меньше, — пробормотал Билл. Он оторвал бумажное полотенце, разложил его на комоде и осторожно опустил на него дохлое тельце. Потом тщательно вымыл руки и, вытирая их, повернулся к девочкам.
— Вы что-то сказали?
— Можно похоронить ее прямо сейчас?
— Сначала завтрак. Я умираю с голоду!
Анна сразу же бросилась к столу, отодвинула свой стул и уселась, а Эмили решила на всякий случай еще раз проверить, как дела у Гилберта. Прижавшись носом к стенке аквариума, она водила пальцем по стеклу, повторяя его перемещения. Билл терпеливо ждал. Наконец она подняла голову и посмотрела на него. Взгляды их встретились.
Она сказала:
— Я рада, что он не умер.
— Я тоже рад.
Он улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и внезапно стала так похожа на мать, что он, не задумываясь, распахнул объятия и она прижалась к нему. Они крепко обнялись — оба молчали, потому что не нуждались в словах. Он наклонился и поцеловал ее в макушку, а она не отстранилась и не попыталась высвободиться из их первого нерешительного объятия.
— Знаешь, Эмили, — сказал он, — ты очень хорошая девочка.
— Ты тоже хороший, — сказала она, и сердце его исполнилось признательности, потому что каким-то образом с помощью Божьей он ничего не сказал и не сделал неправильно. Он справился. Это было начало. Первый шаг.
Но Эмили на этом не остановилась.
— Ты очень, очень хороший.
Очень, очень хороший. Пожалуй, это был уже не первый шаг, а где-то половина пути. Тая от удовольствия, он еще раз обнял ее, а потом отпустил, и все они, предвкушая пышные мышиные похороны, уселись завтракать.
За две недели до Рождества, темным и пронзительно холодным утром Элен Пэрри отвезла своего мужа Джеймса на железнодорожную станцию, как делала ежедневно вот уже двадцать два года, поцеловала его на прощание, посмотрела как он, в черном пальто и шляпе-котелке, прошел через турникет, а потом потихоньку поехала по обледенелой дороге обратно домой.
Проезжая по медленно просыпающейся деревенской улице и дальше через поля, она пыталась собраться с мыслями, но для этого было еще, видимо, слишком рано, потому что они, бессвязные и неподконтрольные, продолжали словно птицы в клетке метаться у нее в голове. В это время года у нее всегда было много дел. Сейчас она перемоет оставшуюся от завтрака посуду, составит список покупок к выходным, напечет сладких пирожков с изюмом и миндалем, возможно, отправит рождественские открытки, купит недостающие подарки и приготовит комнату Вики.
Нет. Внезапно она передумала. Нет смысла готовить комнату Вики, пока та не сообщит, что приедет на Рождество. Вики было девятнадцать. Осенью она нашла себе работу в Лондоне и вместе с двумя девушками сняла небольшую квартирку. Правда, полностью с семьей не порывала: на выходные она обычно являлась домой, порой вместе с друзьями, и всегда с большим мешком грязной одежды, которую заталкивала в материнскую стиральную машину. В ее последний приезд Элен попыталась обсудить с дочерью планы на Рождество, но Вики слегка смутилась, а потом, набравшись смелости, сообщила матери, что собирается отметить его с друзьями. Целой компанией они снимают виллу в Швейцарии и будут кататься на лыжах.
Элен, которую эта новость застигла врасплох, заставила себя скрыть разочарование, однако в глубине души пришла в ужас при мысли о том, что встретит Рождество без своего единственного ребенка. Однако она понимала, что не может приказывать дочери или что-то ей запрещать, — собственно, не может ничего.
Но смириться с этим было непросто. Что если, вернувшись домой, она обнаружит среди утренней почты письмо от Вики? Элен так и видела конверт на коврике перед дверью, надписанный крупным почерком дочери:
«Дорогая мамуля, можете резать упитанного тельца и украшать дом остролистом — Швейцария отменяется, поэтому я справляю Рождество дома с тобой и папой».
Она была настолько уверена, что письмо ее уже ждет, и горела таким желанием его прочесть, что позволила себе немного прибавить скорость. В бледном свете зимнего утра постепенно проступали покрытые льдом канавы у обочин и заиндевелые живые изгороди. Неярко светились окошки коттеджей, на ближайшем холме уже лежал снег. Элен вдруг вспомнила про рождественские гимны, как наяву ощутила аромат елки, только-только внесенной в дом, и внезапно ее сердце — как в детстве — преисполнилось радости и ожидания чуда.
Пятью минутами позже она поставила машину в гараж и через заднюю дверь прошла в дом. После ледяного холода на улице в кухне ей показалось особенно тепло; посуда, оставшаяся после завтрака, так и стояла на столе, однако она, не обращая внимания на беспорядок, сразу направилась в прихожую за почтой. Почтальон уже заходил — на коврике возле двери лежала стопка писем. Она присела на корточки и подняла их; будучи полностью уверенной, что письмо от дочери должно быть там, она, не найдя его, подумала, что ошиблась, и еще раз перебрала всю стопку. От Вики ничего не было.
На мгновение она поддалась отчаянию, но потом с некоторым усилием взяла себя в руки. Может быть, с вечерней почтой… Лучше питать хоть какие-то надежды, чем разувериться вовсе. Элен взяла почту и вернулась с ней в кухню, на ходу сбросив теплую дубленку, уселась за стол и принялась распечатывать конверты.
В основном в них были открытки. Она вынимала их одну за другой и полукругом раскладывала на столе. Снегири, ангелы, новогодние елки, олени… Последняя открытка была очень большая и экстравагантная, с репродукцией картины Брейгеля. «С любовью от Синтии». Синтия вложила в конверт еще и письмо. Элен налила себе кружку кофе, снова села и стала читать.
Давным-давно, в школе, Элен и Синтия были лучшими подругами. Однако с годами их пути разошлись: Элен вышла за Джеймса, и они, пожив немного в тесной квартирке в Лондоне, вместе с новорожденной дочкой переехали в загородный дом, где и жили с тех самых пор. Раз в год они ездили в отпуск: обычно туда, где Джеймс мог играть в гольф. Вот и все. Остальное время она занималась делами, которым посвящает себя большинство женщин во всем мире. Делала покупки, готовила, пропалывала клумбы, стирала и гладила одежду. Ходила в гости к немногочисленным близким друзьям и принимала их у себя; участвовала в жизни местной общины и пекла пирожки для благотворительных ярмарок, которые устраивал Женский институт. В общем, жизнь ее была ничем не примечательна и, пожалуй, немного скучновата.
Синтия же вышла за знаменитого врача, родила троих детей, занялась торговлей антиквариатом и заработала кучу денег. Они совершали необыкновенные путешествия: то на машине ехали через все Соединенные Штаты, то карабкались на гору в Непале, а то осматривали Великую Китайскую стену.
Друзья Джеймса и Элен были преимущественно врачами, или адвокатами, или коллегами по работе, а в доме Синтии в Кэмден-хиллз собирались настоящие сливки общества. В качестве почетных гостей к ней заглядывали знаменитости с телевидения, писатели обсуждали экзистенциализм, художники спорили об абстракционизме, а политики вели свои нескончаемые дебаты. Однажды, оставшись у Синтии переночевать после целого дня походов по магазинам, Элен оказалась за столом между главой кабинета министров и юношей с ярко-розовыми волосами и серьгой в ухе; поддерживать беседу и с тем, и с другим было нелегким испытанием.
После того вечера Элен долго переживала. «Людям не о чем со мной поговорить, — жаловалась она Джеймсу. — Я могу поддержать разговор только о варенье и о том, как сделать белье кристально чистым — словно все эти ужасные женщины из телевизионной рекламы».
