Ну вот, пробегает по краешку сознания мысль, он тебя унюхал.
Я постигаю смысл слова «обреченность».
Я постигаю смысл слова «ничто».
Я постигаю смысл слова «смерть».
Тварь разевает пасть… и произносит голоском мультяшного кролика:
— Глюк…
Потом эта гора медленно разворачивается и исчезает в темноте. Один гигантский мягкий прыжок — и его нет. Снова привычный вид из окна. Обычная ночная улица.
Я закрываю окно и ложусь в постель. На этот раз сон приходит мгновенно, едва я успеваю уронить голову на подушку.
Наутро у меня готов план, как зацепить Такэо. Я не уверен, что план сработает. Но иного выхода у меня нет. Если все пойдет хуже некуда, я сяду на всю оставшуюся жизнь в тюрьму. При успешном исходе там окажется Такэо. Но наиболее вероятный вариант — я сыграю в ноль. И все же попытаться стоит.
Да, все это не моя ответственность. Все это — не моя проблема. Так скажет любой. Но этот любой не видел глаз ребят, приходящих каждый вечер на эти собрания. В конце концов, не делать в этой жизни ничего плохого — да, здорово. Тебя будут называть хорошим парнем и даже ставить в пример. Но если хочешь быть чем-то стоящим, не делать плохого — мало. Нужно еще сделать и что-то хорошее. Избегать десятка ежедневных маленьких зол — путь в никуда. Если хочешь спастись, откажись от политики невмешательства.
Вопрос об ответственности меня больше не заботит. Я готов спасать заляпанных нефтью пингвинов Фолклендских островов, бороться за запрет выработки лесов Амазонки, защищать права сексуальных меньшинств и работать санитаром в хосписе. Я желаю спасать, чтобы спастись самому. Чем бы ни оказалось в итоге мое спасение.
Все это — проделки кролика. Мне кажется, я понял, что это такое. Вернее, кто он такой… Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, не понимаю до конца. Но вся проблема в том, что однозначные и окончательные ответы получить невозможно. Мы обречены идти на ощупь. И единственный способ сделать хоть шаг вперед — выбрать направление наобум и убедить себя, что оно правильное. В мире, где никто ни хрена не понимает и никогда не поймет, не может быть неверных решений. Кто докажет мне, что я не прав? Кто скажет, что правильнее было бы поступить иначе? Любой ответ — лишь одна версия из дециллиона возможных истин.
И во всем виноват кролик. А может, и сам Такэо.
Целый день я занимаюсь тем, что размышляю над своим планом. Пытаюсь сделать его безупречным. Раз за разом прокручиваю его в мозгу, чтобы найти и залатать все дыры, предусмотреть все неожиданности, не забыть о самых мелких деталях. Шлифую его, проверяю, снова шлифую.
После полудня меня прерывает Такэо, который без стука входит в мою комнату:
— Муцуми сказала, что ты еще не выходил. Что-то случилось? Опять твои страхи?
— Нет, — говорю, не вставая с кровати, — все в порядке. Просто хочется выспаться.
— А-а-а, — он подходит к окну и садится на пол.
Движения у него легкие и гибкие. Я бы даже сказал — грациозные. Он голый по пояс, в одних джинсах. Я смотрю на него и понимаю, что если придется с ним драться, шансов у меня немного. Все эти трицепсы, бицепсы, дельтовидные мышцы, косые мышцы — по нему можно изучать анатомию. Каждый бугорок вырисовывается так четко, словно его специально вылепили. При каждом движении все это тренированное мясо приходит в движение. Как будто под кожей у него залита ртуть. А ведь в одежде он кажется совершенно обычным парнем. Не хлюпиком, конечно, но чем-то подобным. Представляю, какая у него хватка.
— Ты, случайно, ничего не задумал? — спрашивает он после минутного молчания. — Вид у тебя какой-то странный…
— Не понимаю, о чем ты.
— Ну, так… Вчера ты уже сделал одну глупость. Я подумал, может, захочешь повторить.
— Не беспокойся, мне не очень нравится выглядеть дураком.
— Ну, смотри. Не хотелось бы принимать какие-то меры по отношению к тебе. Во всяком случае, сейчас.
— Что же такого особенного сейчас происходит?
— Пока ничего. Но вскоре должно. И чтобы все получилось так, как я хочу, ты не должен мне мешать. Даже пытаться не должен. То, что было вчера, конечно, не в счет. Глупость она и есть глупость, на такие вещи я внимания стараюсь не обращать. Но сама тенденция, если, конечно, можно говорить о тенденции, мне не нравится. Успокой меня, скажи, что это досадное недоразумение. Ты просто был пьян и перестал себя контролировать. И больше ничего подобного не будет. Скажи мне это…
— Я был пьян, — отвечаю. — И можешь быть спокоен, такого точно больше не будет.
— Ну, ладно, — кивает он. — Поверю, хотя говоришь ты очень неубедительно.
— Почему же тогда веришь?
— А что мне еще остается? Пытать тебя? Или сразу убить? В этом нет нужды… Пока. Ты нужен мне живым и относительно здоровым. К тому же, за тобой присматривают. Вряд ли у тебя получится выкинуть что-нибудь. Так что лучше я поверю. Или сделаю вид, что поверил. Кстати, как продвигается работа со своим страхом? Надумал что-нибудь интересное? Не хочешь поделиться?
— Ты сказал, что я тебе нужен. Зачем?
— В свое время узнаешь и это. Как насчет сна? Не придумал, зачем он нам нужен?
— Нет. И не собираюсь.
— Зря. Ну, да ладно, время еще есть… И на самом деле, перестань вести себя, как проблемный подросток. Будет лучше для всех.
— Для кого — для всех? Для тебя и твоей чокнутой сестрички?
— Не надо так говорить о ней, — он морщится, как от зубной боли. — Она не чокнутая. Так, небольшие проблемы… Но я надеюсь это исправить. Хотя не зря психологи не работают с близкими людьми. Крайне сложно анализировать собственную сестру. Даже не представляешь, насколько. Сложно и очень больно. Одно дело лечить абсолютно чужих, и совсем другое — осознавать, что твоя родная сестра — шизофреничка. У меня нет никого ближе нее… Знаешь, это похуже, чем заходить в палату к родственнику, больному раком. Иногда ей становится хуже… Она говорит и говорит, говорит и говорит… Такой бред, что становится страшно — а вдруг ей уже ничем не помочь. Попробуй оставаться лишь психологом, когда любимый человек перестает узнавать тебя. Правда, пока это случается редко. Я пытаюсь остановить ржавчину, которая разъедает ее мозг. Порой мне кажется, что я на верном пути… Но когда случается обострение, я начинаю думать, что болезнь прогрессирует. Ночами не сплю…
Он опускает голову. Я смотрю на его макушку и ловлю себя на том, что в данную секунду не чувствую ничего, кроме совершенно нелепого сострадания. Мне приходится вспомнить о тех, кого он довел до самоубийства, вспомнить о Тецуо, вспомнить о Юрико. Я заставляю себя думать обо всем этом, чтобы избавиться от жалости.
Он манипулирует тобой, говорю я себе, просто играет. Так же, как играет с теми, кто приходит к нему за помощью. Не забывай, он враг.
Конечно, он враг.
Но кто сказал, что нельзя жалеть врага?
— Ты опять ушел от ответа, — говорю я как можно холоднее.
— Что? Ах, это… Лучше для многих людей. Если ты думаешь, что я стараюсь только для себя — ты ошибаешься. Можешь смеяться, но я хочу спасти этот никчемный мир. Или, по крайней мере, попытаться это сделать.
— Спасти от чего?
— От гибели, — он встает с пола и подходит к двери.
— Ты точно придурок, — говорю я ему в спину.
Он оборачивается на пороге:
— А как же! Ты можешь вспомнить хоть одного на сто процентов нормального спасителя?
— Ты придурок! — кричу я в закрывающуюся за ним дверь.
Разговор окончен. Вряд ли можно сказать, что я был на высоте.
Моя вторая попытка действовать. Вторая операция по спасению человечества. Еще один рейд в тыл врага. Объект воздействия, он же последняя надежда — полицейский Мураками Дзиро. Иногда, если хочешь одолеть охотника, нужно начать охоту на него самого. Такая блестящая мысль пришла ко мне утром, незадолго до появления в моей комнате революционера Такэо. Да, Мураками Дзиро — это и есть мой потрясающий воображение план. Смелый тактический ход.
Действовать я начинаю, едва Такэо с Юрико скрываются в неизвестном направлении. Муцуми возится в саду, что-то там подстригая, разравнивая, собирая, выдергивая и подметая. В своей ярко-желтой футболке и розовом платке, прикрывающем голову, она сама похожа на прямоходящий цветок-мутант. Я подмигиваю ее спине и выхожу на улицу, осторожно прикрыв за собой калитку.
Все настолько уверены, что я безопасен. Все считают, будто сумели обставить меня ловушками. Конечно, это мне на руку. Но, честно говоря, немного обидно.
Я спускаюсь в метро, перехожу на линию Гиндза-сэн и сажусь в поезд. Очень может быть, это моя последняя поезда в токийском метро. Все когда-нибудь будет в последний раз, успокаиваю я себя. Жаль только, что узнаешь об этом слишком поздно. Например, покупая себе пару ботинок ты не можешь быть уверен, что когда-нибудь еще сядешь на пуфик и с ложечкой в руках будешь ждать, когда тебе принесут выбранную пару новеньких, пахнущих кожей и специальным дезодорантом туфлей. На это мне и намекал Такэо. Та же история с сексом. Неприятно думать, что, может быть, сейчас ты кончил последний раз в жизни. Или там, посещение стоматолога… Да много чего можно придумать. Каждое действие может быть совершено в последний раз. В последний раз помочился, в последний раз почистил зубы, выпил пива, сыграл в патинко — отметьте галочкой нужный вариант. Понятно, что это не мое открытие. Но разве от этого легче? Особенно когда едешь на встречу с полицейским, который жаждет тебя посадить.
