— Вы меня вызвали из-за Тины, — произнес я, пожалуй, чересчур напористо.
Кейт Маколифф взглянула на меня без улыбки. Очевидно, тон моего голоса ясно давал понять: «Он все еще влюблен в Тину».
— Да, — отозвалась она после небольшой паузы. — У нее тяжелые проблемы из-за наркотиков. Когда она вернулась из Рима, я думала, что дело пойдет на лад. Тина перестала нюхать кокаин, но она связалась с самыми эксцентричными людьми в городе. А три года назад она начала принимать амфетамины, и теперь у нее развилась зависимость.
— Зависимость от чего?
— От таблеток. Туинол, обетрол и как они там еще называются. Но помимо этого она опять стала употреблять кокаин и другие наркотики. Носится по Нью-Йорку, практически никогда не спит — не жизнь, а какой-то ад. У нее были периоды депрессии, параноидальные приступы, и после этого она каждый раз начинает лошадиными дозами принимать кокаин. За последний год ее два раза приходилось класть в больницу. Но сейчас наметился просвет.
— Просвет?
— Да, она проходит курс детоксикации. И вроде бы успешно.
Чай обжигал горло. Каждая фраза Кейт болью отдавалась у меня в сердце. Юная девушка, которую я увидел апрельской ночью в садах палаццо Бьондани. Терраса кафе «Стрега-Дзеппа», пляж в Фонте деи Марми… А теперь этот снег над Нью-Йорком.
— А чем она еще занимается?
Кейт Маколифф бессильно развела руками.
— Можно сказать, ничем. После смерти матери она, как и я, получила наследство.
Кейт отвернулась. И я вдруг почувствовал тяжесть испытания, которое превратило ее в зрелого человека. Сестра, при жизни ставшая чем-то вроде призрака, чувство вины, присосавшееся, словно пиявка. Но страдание закалило ее, а не сломило.
— Чего же вы хотите от меня? — спросил я. — Ведь мы с Тиной так давно расстались.
— Она не забыла вас, Жак. Она мне сказала об этом.
— Она так сказала?
Кейт взглянула мне в глаза.
— Да.
Я промолчал. За окном по-прежнему шел снег. Кейт Маколифф неподвижно сидела на диване, длинные темные волосы обрамляли бледное лицо.
— Мне хотелось бы повидаться с Тиной, — сказал я вдруг.
На лице Кейт мелькнула доверчивая улыбка.
— Знаете, она и сейчас такая же красивая. Только внутри все разладилось. Я не очень-то надеюсь на этот курс лечения. Но так или иначе, я уверена: она будет рада вас видеть.
— Вы можете ей позвонить?
Кейт Маколифф посмотрела на часы.
— Не думаю, что сейчас она может быть дома.
— Где же она может быть?
Лицо Кейт стало жестким.
— В компании придурков, за двадцать пять улиц отсюда. Если хотите, я вас туда отведу.
Такси свернуло на 47-ю улицу. Снег шел не переставая. Мы проехали по нескольким авеню, где машины вереницей ползли друг за другом. Фонари бросали желтоватый отблеск на тротуары. В ущельях между небоскребами бушевал вихрь снежных хлопьев, словно решив навечно затянуть город пушистой пеленой, превратить его в белое чистилище. У перекрестков безостановочно крутились проблесковые маячки на полицейских автомобилях. Целые кварталы зябко съежились в бледном свете луны.
Мы приближались к Ист-Ривер. Кейт Маколифф сидела рядом со мной, закутанная в темно-серое пальто. Я видел ее лишь в профиль. Так она была очень похожа на Тину. Сквозь стальной корпус желтого «форда» проникал обжигающий холод. Справа и слева рядами тянулись офисные здания, их верхние этажи терялись в крутящихся снежных облаках. Может быть, именно таким будет Апокалипсис — медленное оцепенение, белесая ночь, опускающаяся на башни Манхэттена?
Но вот дома стали ниже. Сквозь завесу снежных хлопьев я различал почерневшие кирпичные стены старых складских помещений, верхушки резервуаров на металлических сваях. Вдруг мне показалось, что тут, посреди города, я попал в таинственный мрак индейского кладбища.
— Это здесь, — сказала Кейт.
Таксист мягко затормозил. Я сунул ему несколько долларовых бумажек. Кейт указала мне на старое здание, по фасаду которого зигзагом шли пожарные лестницы. Десять шагов — и мы у входа. За дверью нам открылся коридор, слабо освещенный голыми электрическими лампочками на шнурах.
— Сюда, к лифту, — сказала Кейт.
В стены впитался запах свежей краски и прогнившего дерева. Лифт был похож скорее на заводской грузовой подъемник, с винтами домкрата и лоснящимися от масла металлическими кабелями. При этом был выкрашен серебряной краской. Кейт нажала на кнопку над номером 5. В здании вовсю работало отопление, даже в шахте, по которой поднимался скрипучий, тряский подъемник, веяло теплом. Чем выше, тем слышнее становились звуки музыки: видимо, где-то вертелась пластинка. Судя по потолочным балкам и массивным опорным столбам, это здание в 20-е годы было складом или фабрикой. В подобных местах при «сухом законе» устраивали подпольные кабаки. Их можно увидеть в старых гангстерских фильмах: танцовщицы с султанами из перьев, рулетка, а вокруг рекой льется шампанское.
Вдруг подъемник вздрогнул и остановился. Пятый этаж. Музыка слышалась отчетливее. На площадке лестницы нам в глаза ударил свет прожектора. Под ним висела доска с надписью «Незваным вход воспрещен». Из-за приоткрытой двери доносился шум голосов, беззаботный гомон, как на коктейлях в светском обществе. Кейт направилась к двери, я последовал за ней — и моим глазам представилось зрелище, необычнее которого трудно что-либо вообразить.
В помещении размером с фабричный цех прохаживались человек пятьдесят. Когда-то здесь стояли ряды ткацких станков или швейных машинок. На фоне таких цехов операторы студии «Кистоун» снимали буффонаду с пузатыми длиннобородыми комиками. Ажурные стальные опоры, плиточный пол, зарешеченные окна с надписью «пожарный выход» — когда-то, во времена президента Кулиджа, здесь было процветающее предприятие, кипела работа. Но станки исчезли, и воцарилось запустение. Мы были на луне.
Да, на луне. Стены, потолок, мебель — все было либо покрашено серебряной краской, либо задрапировано алюминиевой фольгой, заложенной складками и воланами: ее неровная, зернистая поверхность напоминала обертку от гигантской плитки шоколада. В свете прожекторов она переливалась, как муар, превращая зал в огромное зеркало, сияющее, как космический корабль, и искажающее контуры предметов, как в ярмарочной «комнате смеха». На стенах отражались человеческие фигуры, причудливо изогнутые или вытянутые, словно загнанные в трубку калейдоскопа.
Посреди цеха стоял большой диван с тремя подушками. Тут и там — вращающиеся кресла, покрытые серебряной краской из распылителя: подходящая мебель для заседаний «мозгового треста» фирмы «Ранк ксерокс». В одном из простенков — большой фабричный шкаф. Недалеко от старого настенного телефона поставили радиолу с двумя стереоколонками, когда мы вошли, оттуда лилась музыка, темная, густая и сладкая. Я заметил в углу музыкальные инструменты — гитары, ударные, а также микрофоны и электрические провода. В углу напротив располагалось оборудование для киносъемки: камера, штатив, зонт, коробки с пленкой. Но любопытнее всего здесь были картины: именно они создавали ощущение странности и буйной пестроты. Одни были прислонены прямо к серебристой перегородке; тут же стояли флаконы с чернилами и ванночки для трафаретной печати. Другие картины висели на веревках, точно мокрое белье. Еще картины были на стенах. Бутылки кока-колы, запечатленные на ярко-алом фоне. Парящие в воздухе коровы, построенные в боевой порядок, точно эскадрилья бомбардировщиков. Жаклин Кеннеди в лилово-зеленых тонах — разнообразнейшие оттенки, от самого насыщенного до почти прозрачного. Цветы, похожие на маки, одинаковой формы, но в причудливых узорах и крапинках, словно какой-то безумный садовод раскрасил клумбу волшебной кистью мудреца из страны Оз.
Я застыл на месте. Этот серебряный грот, сверкающие стены, ослепительные прожекторы — все это напоминало какой-то воображаемый Марс или пещеру космической Цирцеи. Как будто на ледяном панно высветилась карта неведомой местности, на которой телефон и гитары, кинокамеры и картины, Жаклин Кеннеди и маки были экспонатами музея инопланетных диковин. Снег шел снаружи, но зима царила здесь, в этой комнате. Вы оказались внутри черепной коробки, где мозговые извилины расправились, точно щупальца, и захватывали своими алюминиевыми нейронами всякое человеческое существо, попавшее в зону досягаемости.
В углах этой странной лаборатории происходило какое-то движение. Возле радиолы извивались в танце три девушки, тоненькие, белокурые, с отдельными серебристыми прядями. На одной была короткая кофточка в леопардовых разводах, в ушах — клипсы из перьев попугая, на другой — черный джемпер со стоячим воротом и кепка, на третьей — темно-синяя футболка и собачий ошейник. На ногах у всех трех были сетчатые колготки и кожаные сапоги. Девушки танцевали под музыку в стиле «ритм-энд-блюз», но не так, как танцуют в Гарлеме — гибко и грациозно, а резко, порывисто, мотая головой: в этом чувствовалась не только природная угловатость, но и что-то безумное. У покрытых фольгой перегородок составлялись и рассыпались небольшие группы танцующих. Молодые люди в черных майках, девушки в мини-платьях, увешанных монетками, респектабельные господа в свитерах — все они как будто следовали этикету, смысла которого не понимали. Хотя на раскладных столиках стояли картонные стаканчики и бутылки виски или кока-колы, атмосфера была иная, чем на коктейле или вернисаже. Такое впечатление, что тут развлекались члены космической секты, освободившиеся от скафандров и парящие в невесомости. Прожекторы освещали съемочную площадку с множеством актеров, но камеры не работали. Среди зимы распустились цветы, но их стебли были из пластика. Гитары ждали отлучившегося гитариста. У этой церемонии не было объединяющего центра. Тела присутствующих двигались, словно выполняя какой-то холодный восточный ритуал. Все в целом напоминало театр кабуки, дающий представление в морозильнике.
