Он нанизывал слова на манер джазового певца, негра из клуба «Аполло», импровизирующего диалог в ритме свинга.
— Оставь нас в покое, — отрезала Кейт.
Он плотоядно улыбнулся.
— Нет-нет-нет, — сказал он, грозя ей пальцем. — Добро-пожаловать-сюда-крутите-в-небе-виражи-ух-Кейт-не-джентльмен-конфетка-Ундина-крылышка-ми-хлоп-в-любом-гнезде-снесет-яйцо… Ми-и-лый, ми-и-лый, ми-илый…
Он менял размер как солирующий саксофонист и при этом сверлил меня взглядом.
— Катись отсюда, Ундина, — повторила Кейт.
Он сделал ей глубокий реверанс, но не послушался. Демонстративно повернулся к девушкам, танцующим возле радиолы.
— Ты их видела, Кейт? — начал он снова, уже в другом ритме. — Этих девушек Дреллы? У них фейерверк в головеееее… Энни с Дальнего Запада в Манхэттене, оу, йеее. Они скачут верхом на буйволе, но это лишь в голове. Родео-Кочайз-Америка! У меня есть пилюльки, шеф, я ими воюю, шеф. Йеее. Огненная вода, трубка мира, Дрелла воздаст за себя… Мозги всмятку! У Дреллы лицо-личинка, Дрелла доктор, видит нутро… Кетчуп, Хайнц! И Дрелла рисует, бэби, серии-долларов-серии-пенисов… Электрические стулья… Оранжевая Мэрилин! Триста тысяч вольт под задницей! Голливуд-Секонал!
— Катись, Ундина!
Он приподнялся на носки, точно балерина, подмигнул и снова опустился на пятки, отчаянно виляя задом.
— Ундина-правду-говорит, уа! Я — Папа! Папа Ундина! Они все кланяются мне! Оскар Уайльд… И Мэри Пикфорд… И Джаспер Джонс… И генерал Кастер! Ундина итальянец… Они приходят в Ватикан, чтоб на меня взглянуть хоть раз, все девушки Дреллы… Наоми! Бэби Джейн! Эди! Тина! Нико! Я-папа-Ундина-я-мессу-служу-вместе-с-Энди… Римский католик… Он Дьявола видел… Не-летающие-тарелки-не-лучи-смерти… Догма! Догма! Кардинал Спеллман — самозванец! Астарот! Вельзевул-с-раздвоенным-копытом! Только Энди здесь святой… Он служит мессу на берегу Ганга, осыпанный лепестками роз… Догма! Ундина — Догма!
Внезапно маленький джокер повернулся на каблуках и исчез.
— Тина часто бывает здесь? — спросил я у Кейт.
Она подняла на меня свои прекрасные, усталые глаза.
— Раньше она проводила здесь все время. Сейчас приходит реже. Они уже слишком хорошо друг друга знают.
— Кто эти люди?
Она обвела взглядом мастерскую.
— Верховные жрецы Энди или что-то в этом роде. Псих, который к нам приставал, называет себя Ундина. Приходит сюда с компанией приятелей, они величают себя «бандой Кротов»… Толстуха — дочь Ричарда Берлина, хозяина «Херст корпорейшн». Парень с хлыстом, Джерард, — помощник Энди… Умный, с пухлыми щеками, — Генри Гелдзелер, сотрудник музея Метрополитен, здесь он, можно сказать, капеллан… Есть еще и другие, просто сегодня они не пришли — Чак, Пол, Лу…
— А что здесь происходит днем?
— Всякое, — ответила Кейт. — Энди изготавливает картины методом трафаретной печати. Одна рок-группа тут репетирует. А еще Энди снимает фильмы.
— А актеры кто?
Кейт Маколифф указала на присутствующих.
— Многие из них сегодня здесь. Это друзья Энди. Почти все они — эйхеды.
— Кто?
— Эйхеды. Сидят на амфетаминах.
— Уорхол тоже?
— Нет. Сейчас — нет.
Я окинул рассеянным взглядом это странное сборище. Из радиолы, усиленная стереоколонками, неслась песня к фильму о Джеймсе Бонде. Голос Ширли Бесси…
Goldfinger,
He's a man,
The man wich the mightiest touch,
A spider's touch[25].
Уорхол стоял неподвижно, приложив палец к губам. Возможно, созерцая танцы своих рабов, он чувствовал себя хозяином тайной ракетной базы, спрятанной в кратере вулкана. Бассейн с акулами… Владыка атоллов, заново родившийся на Северном полюсе… Серебряная космическая база под нью-йоркским снегопадом… Силверфингер…
И тут я увидел ее.
Она вошла в мастерскую с двумя тощими парнями в темно-синих пальто. Ее силуэт я узнал бы даже на Луне. Эти удлиненные линии, эта осанка, эта манера проходить через комнату, словно преодолевая на своем пути невидимые препятствия. Черный брючный костюм тесно облегал фигуру, подчеркивая ее достоинства.
Коротко подстриженные волосы обрамляли лицо, которое я все эти годы видел лишь во сне. Если какая-то мелодия может всю жизнь звучать у тебя в душе и лишь изредка — наяву, то сейчас настал один из этих редких моментов. Она пела мне о благоухании кипарисов и ночах без сна, о легком весеннем ветре и времени, когда наши взгляды говорили за нас, о лете, которое я провел с Тиной на озаренных солнцем пляжах.
Кейт Маколифф тронула меня за руку.
— Тина здесь, — прошептала она.
— Вижу. Она знает, что я должен прийти?
— Нет.
Тина шла медленно, ни на кого не глядя, словно ее окружали безликие существа. В огромной мастерской ее притягивало, как магнит, то место, где находился Энди Уорхол. Оба ее спутника уже успели раствориться в толпе.
Когда Тина подошла к Уорхолу, тот едва повернул к ней голову. Тина наклонилась, и он что-то прошептал ей на ухо, потом кивком указал ей в ту сторону, где были мы с Кейт.
Никогда не забуду выражение лица Тины в эту минуту. Она увидела сестру. Увидела меня. И остолбенела, точно ей явился призрак. Этим призраком был я. Потом она отошла от Уорхола и робко направилась к нам, а я — меня тоже с трудом слушались ноги — двинулся ей навстречу.
— Джек?
Когда она произносила мое имя, в ее голосе звучало удивление: так удивляются, наткнувшись на зарытую в песке и давно забытую вещь.
— Это я, Тина.
Я вгляделся в нее. При такой прическе черты лица казались мельче, как бы чуть расплывались. Под глазами обозначились темные круги, скулы выделялись уже не так четко. И что-то обреченное, беззащитное появилось в ее лице: чувствовалось, что она уже не в силах бороться. Человека с таким лицом не стоило мучить расспросами. Это было очевидно — и я ужаснулся.
— Что ты тут… делаешь? — с запинкой спросила она.
— Хотел повидаться с тобой.
— Повидаться со мной?
Она посмотрела на меня так, точно я сказал какую-то дикость.
— Тина, я тебя не забыл.
Она опустила глаза.
— Ты не должен был приезжать сюда, Джек. Во всяком случае, ради меня… Это Кейт, верно? Это она тебя разыскала?
Не ответив, я обернулся, чтобы взглянуть на Кейт. Но Кейт исчезла. А музыка играла все громче и громче.
— О Джек, — сказала она, — знаешь, мир изменился.
Возможно, мир и вправду изменился. Была ли женщина, появившаяся здесь, среди этой ледяной вакханалии, той самой, что повстречалась мне в Риме шесть лет назад? Вокруг нас были уже не камни Авентина, в сумерки отдававшие дневной жар, не залы княжеских дворцов, полные танцующих. Это была покрытая серебряной пылью мастерская, где в картинах словно отражались стоявшие на столах бутылки кока-колы, а между ними расхаживали привидения в дымчатых очках; вместо веселой магниевой вспышки папарацци здесь жужжал «полароид», просвечивавший вас рентгеном. Возможно, я слишком долго жил и страдал по законам былой любви. Но Тина была передо мной, здесь и сейчас.
В мастерской подданные Уорхола обделывали свои делишки, а я сделал то, что казалось странным здесь, в том месте, где я вновь нашел Тину, но было в духе того времени, когда я встретил ее впервые: я взял Тину за руку и повел к выходу. И тут же заметил косые взгляды одурманенных таблетками «кротов», иронические гримасы тут и там; на меня надвинулась мощная волна осуждения, неприятия, физически ощутимой враждебности. Уорхол проводил нас взглядом. Я успел уловить выражение его лица, вернее, отсутствие выражения. Казалось, он из-за своих темных очков наблюдает за космическим экспериментом. Французский журналист уводит из мастерской Тину Маколифф. Информация принята. Траектория зафиксирована.
Снежная буря прекратилась. На тротуарах сверкал свежевыпавший снег. Выходя из мастерской, Тина надела теплую красную куртку. Я предложил взять такси до моего отеля.
— Нет, Джек, пойдем ко мне, на Бикмен-плейс, это в двух шагах отсюда.
Она уцепилась за мою руку. Я чувствовал, что она нетвердо держится на ногах, но все же решилась идти. Мы свернули на Первую авеню. Изредка медленно проезжали машины. Все было спокойно. На набережной Ист-Ривер смутно виднелся небоскреб ООН. В освещенных вестибюлях жилых домов уже стояли елки, увешанные гирляндами электрических лампочек: они будили в прохожих заманчивые мечты о тепле, воспоминания детства.
— О, Джек, с тобой так приятно идти, — сказала Тина.
Я уже почти сутки не спал, но холод взбадривал меня. Говорить не хотелось, я шагал по заснеженному городу с женщиной, когда-то причинившей мне боль, а теперь ее жизнь стала сплошной болью, ну и пусть, я ни о чем не жалел, важно было только то, что происходит сейчас, я чувствовал, как во мне бушует радость, я был счастлив оттого, что живу, что вновь настало мое время, да, точно, я опять иду по улице с Тиной, я прижимаю ее к себе, а это значит, что я жил и все еще живу.
