— Ты сердишься, мой мальчик? Не думай только, что я стала меньше любить тебя. Никогда я так сильно не любила тебя, как сегодня. Разве ты этого не чувствуешь?
Она с силой сжала его пальцы и, когда Бруно притянул ее к себе, положила голову ему на плечо. Он поцеловал ее, — она не противилась, глаза ее были закрыты. Тогда он обнял ее за талию; другой рукой он поддерживал ее голову с густой копной волос. Обнявшись, они сделали еще несколько шагов, как в полусне; потом она впилась в него поцелуем и прижалась всем телом к нему. Голова у Бруно пошла кругом, он открыл на мгновение глаза и увидел перед собой сомкнутые трепещущие веки Сильвии. Он хотел было крепче сжать ее в объятиях, но она вдруг отстранилась. Бруно продолжал стоять неподвижно, уверенный в том, что она вернется, но она взяла его за руку и пошла дальше, — он последовал за ней. Силььия шла довольно быстро а избегала смотреть на него.
— Бруно, — тяжело дыша, через некоторое время спросила она, — ты любишь меня по-настоящему? Да? По-настоящему? Ты всегда будешь меня понимать?
— Послушай, маленькая моя, — сказал он, заставлял ее убавить шаг, — почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты хорошо знаешь, что я не могу жить без тебя, что ты — моя жизнь! Наверно, я не умею говорить об этом, я не нахожу слов, чтоб выразить, как я тебя люблю, но мне кажется, что мои поцелуи…
Он хотел было снова притянуть ее к себе, но Сильвия пошла быстрее, и из его попытки ничего не вышло. Она по-прежнему избегала смотреть на него, и обескураженный Бруно смутно, но невыносимо остро почувствовал, что счастье, едва появившись, ускользает от него.
— Возможно, то, о чем я тебя сейчас попрошу, покажется тебе странным, — сказала она после долгого молчания. — Я тебя люблю, Бруно, люблю так, как никого никогда не любила. Пока ты не появился, я не знала, что такое любовь, и все же… — Она подняла голову и решилась наконец посмотреть ему в глаза, — …я б хотела, чтобы ты больше не целовал меня.
Она все сильнее сжимала его руку, словно желая показать ему, что будет страдать не меньше, чем он.
— Я требую от тебя многого, я знаю, но я верю в тебя, Бруно. Мне следовало сказать тебе об этом раньше, но у меня не хватало мужества. К тому же наши отношения настолько чисты, настолько прекрасны. Зачем превращать их в то, что бывает у всех. Мы не созданы жить в обстановке лжи и обмана, ведь правда?
Бруно выпустил ее руку, и она бросила на него печальный, удивленный взгляд. Ничего ей не ответив, он закурил сигарету и не без злости выдохнул длинную струю дыма.
— Вот видишь, — сказала она, — я так и думала, что ты будешь дуться на меня, сердиться.
Он молча сделал еще несколько шагов. Он был обижен, взбешен, но не сомневался, что достаточно одного его жеста — и Сильвия бросится к нему в объятия.
— Нет, — сказал он, — я не злюсь, но я хотел бы понять тебя, а не могу. — Желая убедить в этом не только свою подругу, но и самого себя, он упрямо повторил: — Не могу! Наоборот, мне кажется, что нет ничего прекраснее, ничего чище наших поцелуев. Ты говоришь об обмане, о лицемерии; но ты идешь на обман, не когда проявляешь свою любовь ко мне, а наоборот, когда…
— Я знаю, Бруно, — вздохнула она, — я слишком хорошо знаю все, что ты хочешь мне сказать, и страдаю от этого куда больше, чем ты.
В ее голосе было столько грусти, что Бруно тотчас пожалел о сказанном. Не лучше ли было промолчать и согласиться, вместо того чтобы причинять друг другу боль?
— Мне тоже, — продолжала Сильвия, — доставляют радость твои поцелуи, слишком большую радость. Если бы я не была замужем, ты знаешь, что я ни в чем бы тебе не отказала.
Она тряхнула головой, сделала несколько шагов.
— Впрочем, я не буду больше докучать тебе этими разговорами. Все будет так, как ты захочешь.
Они приближались к опушке; вокруг царила ничем не нарушаемая тишина. Лесную поросль давно не подрезали, она сильно разрослась, и дорога, выходившая на залитый солнцем луг, пролегала как бы в туннеле из ветвей. Бруно, часто проходивший здесь, направляясь на теннисный корт, любил этот зеленый грот и не раз говорил себе, что именно здесь в один прекрасный день обнимет Сильвию. Теперь уже он ускорил шаг: ведь им больше не к чему скрываться от людей.
— Нет, моя маленькая, — с трудом произнес наконец он, — все будет так, как захочешь ты. Я покривил душой, сказав, что не понимаю тебя. Возможно, это будет нелегко, но я полон решимости честно совладать с собой.
Он усмехнулся, чтобы скрыть огорчение, и отбросил ногой лежавшую на дороге ветку.
— И раз для полноты твоего счастья необходимо, чтобы я тебя не целовал, хорошо, пусть будет так. Но не думай, что таким образом ты избавишься от; меня: я найду другие возможности проявить мою любовь к тебе.
Они вышли к усадьбе; заходящее солнце золотило окна мансард. Даже если бы они захотели, теперь уже нельзя было обменяться поцелуем. Бруно повернулся к своей спутнице, — она улыбалась ему, доверчивая, снова счастливая, более красивая и желанная, чем когда-либо. О, как хотелось ему обнять ее, почувствовать под своей рукой ее округлое плечо! Он снова принужденно рассмеялся.
— Тебе следовало бы принять меры, — сказал он, — чтобы не быть такой красивой. А то мне, конечно, хочется целовать тебя!
Свекор Сильвии, расхаживавший по площадке перед домом, едва заметив их, направился им навстречу. Сильвии это явно пришлось не по душе.
— Не знаю почему, — быстро проговорила она, — но мне кажется, что он не любит тебя и все время наблюдает за мной…
Она запнулась и посмотрела на Бруно, словно хотела, чтобы он прочел в ее взгляде то, что ее тревожит. Дипломат, которого Жорж за его подчеркнуто английские манеры прозвал Милордом, не замедлил присоединиться к ним. Сильвия немного отошла от Бруно, предлагая тем самым господину де Тианж занять место посередине. Тот взял невестку под руку, предварительно окинув юношу безразличным, мутным взглядом, — этот взгляд не понравился Бруно, но заставил почему-то покраснеть. Они дошли до усадьбы, и Бруно пошел мыть руки; затем, не дожидаясь возвращения Жоржа, распрощался с хозяевами.
На обратном пути он встретил Юбера и, не слезая с велосипеда, помахал ему рукой. Ехал он очень быстро, внимательно следя за рытвинами; велосипед порой так подпрыгивал, что ему приходилось приподниматься в седле. Он изо всех сил нажимал на педали, но раздражение его уже прошло, постепенно сменившись лихорадочным возбуждением. Да, Сильвия требует от него многого, но он сумеет доказать ей, что любит ее достаточно сильно и готов пойти на любые жертвы. Она, конечно, права, утверждая, что они не похожи на других — на Габи и ее жениха, на Жоржа… Раз ему запрещено обнимать и целовать ее, он сумеет стать выше этого, сумеет быть лучше других… Он сумеет — конечно, сумеет — дать Сильвии это доказательство своей любви, которого она требует.
Не останавливаясь, он вытер лоб. Всю вторую половину дня он дробил камни, и теперь у него ломило поясницу.
— Итак, дружище, — громко сказал он себе, нажимая на педали, — ты перестаешь слушаться, хочешь передохнуть? Не выйдет! Вперед! Вперед! Здесь приказываю я!
* * *
Бруно по-прежнему ежедневно делал записи в дневнике, но на следующий день он завел новую тетрадь, словно хотел подчеркнуть значение происшедшей в нем перемены и принятых им решений. Обычно он писал по вечерам, уединившись в своей каморке.
7 мая. Вчера я дал Сильвии обещание, которое хочу честно сдержать. А это очень трудно. Какая это будет любовь, если она исключает поцелуи и ласки, но не ограничивает игры воображения? Наши отношения, даже когда мы находимся вдали друг от друга, должны быть простыми, ясными, чистыми, как между детьми, да-да, как между детьми. Мне так хотелось бы вернуть ту блаженную пору, когда после первых встреч я думал о ней и в памяти всплывали лишь ее слова, ее улыбки, выражение ее глаз. Тогда я не желал ее; я до сих пор помню, с каким ужасом и удивлением я проснулся однажды от ощущения, что держу ее в объятиях. К чему скрывать: с тех пор к моим мечтам о ней всегда примешивается доля сладострастия. Мне даже кажется, что в ее присутствии желание это уменьшается и возрастает, когда ее нет.
9 мая. День исповеди. Если, смалодушничав перед настоятелем, я иногда причащаюсь, то исповедоваться я не хожу. Но в этот вечер я почти завидовал своим товарищам, которые могут избавиться от забот и сомнений, поделившись ими с духовником. Я заметил, что многие возвращаются в классную комнату из часовни с умиротворенными, просветлевшими лицами, — почти такое же выражение лица появляется у них после того, как они побывают в душе; и в этот вечер они смеются беззаботнее обычного. Впрочем, я хорошо знаю, что говорят в ответ преподобные отцы; они могут обезоружить кого угодно своей глупостью. Если бы я спросил настоятеля или кого-нибудь другого, как мне избавиться от «искушений», мне бы ответили: «Молись деве Марии» или «Ревностно трудись над своими уроками». Вот все, что они могут сказать, эти духовные пастыри, после двух тысяч лет размышлений о христианской морали. Не скажу, чтобы мне больше нравилась мораль Андре Жида, которую исповедует Циклоп и которая гласит: «Лучшее средство справиться с искушением — это поддаться ему».
